Жизнь в меньшинстве по-литовски

Литва многим отличается т своих балтийских «родственников». Но главная ее изюминка, пожалуй, это высочайший уровень национальной «чистоты». По данным последней переписи(2011) доля литовцев в ней превышает 84%. Производным этого является мизерная доля в ней русских (всего 5,8%). Это около 170 тыс. Для сравнения в Латвии ( берем тот же год) латышей и русских соответственно 62 и 27%, в Эстонии – 69 и 25%. Выходит, что даже по абсолютным цифрам русских значительно меньше в Литве, чем у соседей при том, что население Латвии на треть меньше, а Эстонии – почти в три раза (2011: в Латвии русских 557,1 тыс, в Эстонии – 341,5. в Литве — 171 тыс.).

84% титульной однородности – это по нынешним временам отнюдь не фишка: примерно столько же в Германии проживает немцев. Но для оценки ситуации положения русских в Балтии важна доля именно русских, потому что именно они в первую очередь являются здесь объектом фобий, воплощающих «советскую оккупацию» и страхи перед «пятой колонной» при попытках восстановить империю. В этих синдромах поляки(6,6%), белорусы (1,2%) и другие нацменьшинства, рассеянные между 154 национальностями, вовсе не рассматриваются. Поэтому объем реальной угрозы в Литве сужается всего до 5-6% населения. И это весомое объяснение тому, почему решение комплекса вопросов, связанных с национальным сосуществованием, в этой стране проходило разительно мягче, чем у латышей и эстонцев. Почему в Литве вопрос гражданства был решен по нулевой формуле(автоматически получили все, кто имели постоянную прописку на момент провозглашения Независимости), и нет такого статуса , как «неграждане».

Запах истории

На характер атмосферы литовского социума, несомненно, влияет и культурно-историческое прошлое: человеческая среда, политические влияния, религия, опыт государственности. И в этом посыле Литва резко выделяется по всем компонентам. Если у Латвии и Эстонии опыт собственной государственности ограничивается, в сущности, межвоенным двадцатилетием, то у Литва за плечами несколько веков величайшей по европейским масштабам империи, простиравшейся в период расцвета (14-15  века) от моря и до моря. Если латыши и эстонцы все время находились под иноземным гнетом- то под немцами( Ливонский орден), то под шведами, а после Северной войны(с 1721) – под русскими, то Литва и в состав Речи Посполитой вошла на основе унии, сохранив свою независимость. И лишь в 19 веке в результате разделов Польши постепенно стала частью Российской империи. Если балтийские соседи как нация формировались под влиянием немецко-скандинавской культуры, и вышли из под сапог своих поработителей протестантами, то Литва варилась в славянской среде — в смеси католичества и православия.

Все это не могло сказаться на национальных менталитетах трех народов, которые только по второстепенным внешним признакам кажутся похожими. В действительности же различия между ними достаточно глубоки и принципиальны. И это сказывается и на формальном, ситуативно-демонстрационном характере «дружбы трех народов». И на характере отношений с русскими и другими славянскими народами. Да, годы российской, а затем – советской оккупации породили у них одинаковое отношение к Москве и поставили плечом к плечу в борьбе за выход из империи в конце 80-х. Но на этом, можно сказать, и ограничивается общность интересов. Дальше начинаются индивидуальные игры, обусловленные экономическими, политическими, культурными и прочими особенностями.

В частности, литовцам гораздо было легче «ужиться» со славянами — русскими, поляками, белорусами, с которыми веками варились в одном огромном государстве. Даже в таких чертах своего менталитета  (общительность, открытость) у них больше сходства с русскими, чем с латышами – не говоря уже о «молчаливых» эстонцах. Они привыкли сосуществовать, в том числе и в сожительстве религий. Да и великое прошлое способствует к великодушию и толерантности.

Полагаю, кстати, что и сами демографические пропорции сложились не случайно. В Литве с распадом Великого Княжества Литовского, а затем – Речи Посполитой прежде входившие народы оказались в естественных границах своих древних расселений. А вот в Латвии и Эстонии с уходом захватчиков освободились земельные и человеческие пространства, которые заполнили русские. И теперь они воспринимаются как инородцы, которые по массе своей и активности вызывают опасения диффузии. В результате этих фобий образуется замкнутый круг: они создают ощущение инородного присутствия, который замедляет адаптацию русских. А их неадаптированность, в свою очередь, поддерживает фобии.

«Пятая колонна»

Беру этот термин в кавычки, подчеркивая тем самым условность и многозначность этого клейма. Ну, а речь пойдет о русской диаспоре в Литве, которую, будучи ее представителем, знаю изнутри. И в частности, о той ее части, которую подразумевают политики, социологи и просто – обыватели.

Вначале несколько общих замечаний. Общей тенденцией динамики национального состава во всех трех республиках Балтии является рост доли титульных национальностей. За 20 лет (с 1989) медленнее всех она росла в Литве (на 6% при 19% в Латвии и 11%- в Эстонии). При этом повсюду сокращается и доля русских, причем в Литве – самыми быстрыми темпами (более, чем на треть, в то время как у соседей — в пределах одной пятой).

Как же понять, что при самом демократичном сценарии решения вопроса гражданства темп драпа русских из Литвы оказался самым высоким? В текстах местных демографов этому объяснение я не нашел, поэтому предлагая свою версию. Основная колонизация Балтии происходила в послевоенный период, причем в относительных цифрах довольно ровно. А вот в базовом – довоенном периоде пропорции русского населения резко различались: если в 20-30-е годы прошлого века их доля в Латвии и Эстонии достигала 8-9%, то в Литве была в пределах 2,5%. Если в Литве тончайший слой русских до войны был образован в основном за счет беглецов-староверов, то в 19 веке Рига и Таллин обильно заселялись русской аристократией и интеллигенцией. Все остальное – это наслоение уже советского периода.

Это означает, что у соседей русских с глубокими корнями до Первой мировой было значительно больше, чем в Литве. И эта фундаментальная часть русской диаспоры тормозила миграцию начала 90-х, отреагировавшую на выход из СССР. Такие старожилы покидать привычную среду обитания уже не готовы ни при каком раскладе. Зато в Литве почти вся диаспора состояла из советских людей, попавших сюда случайно – по распределению, по службе и т.п. Их связи с Россией были куда более сильными, поэтому, напугавшись перемен, они и образовали волну, сократившую свою долю в Литве с 9,4 в 1989 до 6,7% в 2000 г.(см. табл. 1).

Вторая волна иммиграции (2000-е годы), в разной степени охватившая все три страны, уже связана со вступлением в ЕС и обращена на Запад. Она из жанра «рыба ищет, где глубже», и происходит вполне солидарно по всему национальному составу.

Табл.1 Динамика соотношения лиц основной национальности и русских в составе населения в странах Балтии в %

Атмосфера

Судить о социальном самочувствии и психологической атмосфере русской диаспоры в Литве на основе опросов проблематично. Во-первых, темы эти проходят обычно вскользь и не всегда корректно сформулированы в вопросах. Во-вторых, это та деликатная сфера, в которой осторожность в поведении играет запредельно большую роль. Поэтому позволю себе в этой части сформулировать свои представления, не прибегая к статистике, и основаваясь на личных наблюдениях и опыте.

Нынешняя диаспора состоит из трех слоев. Верхний и нижний – самые тонкие – образуют старожилы с корнями в несколько поколений и прибывшие в Литву уже после провозглашения независимости. Основная же масса – это переселенцы советского периода. Говорить о первых, как о русских, можно лишь условно, потому что многие из них так слились с местным населением ( в том числе через браки), что уже и таковыми себя почти не рефлексируют. Тоненький приток вторые происходит обычно по мотивам политического или экономического бегства из России, и для диаспоры является подпиткой исключительно либерального толка.

А вот основной костяк – советский, является более-менее схожей проекцией внутренних российских трендов, только, пожалуй, еще более выраженных. Он также легко подвластен колебаниям, как и России: был моден либерализм – все восхищались Ельциным, начали его ругать – присоединились, и наступила эра всеобщей любви к Путину — путинизм стал синонимом любви к России, патриотизма. Если пропорции основной массы и неконформистов от российских и отличаются, то, пожалуй, в пользу первых. Условно говоря, если путинистов в России 80%, то в здешней диаспоре -85.

На психологическом уровне состав диаспоры проявляется в двух ипостасях, которые можно было бы поделить по критерию лояльности. Но этот термин провоцирует путаницу. Потому что, если под нелояльностью понимать некое активное политическое, антигосударственное или просто – бытовое поведение, то она почти не проявляется. В общественно-политической сфере представители диаспоры ведут себя очень сдержанно и корректно, в этом плане сильно отличаясь от латвийской и эстонской диаспор. Да для этого у них нет ни поводов, ни массы.

Ярким внешним признаком такого поведения является жалкое состояние русскоязычной прессы, представленной несколькими СМИ, на 70-80% являющихся по содержанию дайджестами. Причины очевидные: мизерность читательской аудитории и отсутствие острых проблем. Русские газеты здесь читают исключительно пенсионеры, поскольку деловые люди и молодежь хорошо владеют местным языком и предпочитают черпать информацию из первоисточников – литовских СМИ.

Однако, внешняя лояльность скрывает внутреннюю, проявляющуюся исключительно во внутридиаспорном общении позиционность, которая делит среду обитания на «нашу» и «ихнюю». «Они» – это все литовское – от народа и культуры до государства с его законами и учреждениями. И все, что происходит «там у них», воспринимается в лучшем случае скептически и в целом – негативно. Зато все, что происходит в России –исключительно позитивно. Вплоть до того, что злорадство вызывают проблемы, всех касающиеся, например, высокие цены «Газпрома» или санкции на экспорт сыров в Россию. Впрочем, этот безоговорочный «патриотизм» не мешает им игнорировать приглашения вернуться на Обетованную родину, хотя поменять квартиру даже на Москву и Питер из Литвы – не проблема. Обычно на такой крючок следует стандартный ответ о «родительских могилках», за которыми некому будет присматривать.

Не берусь судить об этом в количественных категориях, поскольку каждая цифра вызвала бы хор претензий. Хочу лишь подчеркнуть, что именно этих людей и эти настроения литовские политики подразумевают, когда позволяют себе говорить о «пятой колонне». При этом они не рассматривают ее даже в качестве реальной «силы влияния», но опасаются как среды, из которой в определенных обстоятельствах возможны провокации. Как это было в 1991 году, когда прокоммунистическая организация «Единство», воспользовавшись повышением цен, организовала «пролетарское шествие» громить парламент. Сейчас тема эта всплыла почти уже из небытия в связи с войной в Украине.

Кроме того, могу утверждать, что контингент этот – тающий, можно сказать – прямо пропорциональный физическому вымыванию поколений советских времен. Русская молодежь гораздо легче и органичней сливается со своими литовскими сверстниками на базе общего космополитизма и европейскости, подкрепленной свободой передвижения на предмет учебы и работы. Случаи интереса в этом плане к России носят характер рецидивов и исключений, лишь выпячивающих правило. То же можно сказать и о людях бизнеса вроде Виктора Успаских или Владимира Романова, которые, всеми способами и, похоже, вполне искренне демонстрируют свою лояльность к государству. Думаю, что если что и грозит русской диаспоре в Литве (да и во всей Балтии в целом), так это «забота бывших соотечественников», особенно выражаемая в сладких иллюзиях о возвращении к советскому статус-кво.

Владимир Скрипов

социолог и журналист