В оценках экономического облика стран Балтии, Литвы – в частности, много политических эмоций. Из-за этого они редко тяготеют к объективности и грешат либо почти мистическим восторгом («балтийские тигры», «балтийское чудо» и пр.). Либо напоминают некрологи с вариантами гримас – от сочувствия до откровенного злорадства и с подоплекой а ля: «При совках вы жили, как у Христа за пазухой, так нет же…»
При этом особенно акцентируется промышленный сектор, который, якобы, совершенно деградировал. Нередко, особенно в российских СМИ, фигурирует даже термин «деиндустриализация». В обоснование приводятся многочисленные факты и цифры, которые вполне правдоподобны: доля индустрии, действительно, снизилась, аграрного сектора тем более – в разы. Масса предприятий закрылись.
Глупость или вранье начинается при интерпретации . Вот лишь несколько типичных сбоев в объективности и логике. Первый: сравнивая объемы, забывают про то, что изменились рынки и объемы, а главное – структура спроса. Один сценарий при всеядном советском спросе, другой совсем – в составе ЕС.
Второй: за четверть века в мире кардинально поменялась сама «типовая» структура экономики: нормой стала доля аграрного сектора в 2-3% и 60% сферы услуг. Так что если занятость из традиционных секторов перекочевала туда, то это вовсе необязательно «плохо». Смотря какие услуги – надо разбираться. Литва, например, лидирует в ЕС (15% в ВВП) по транспортировке грузов.
Третье: когда язвительная критика идет со стороны России, то так и хочется сказать: чья б коровушка мычала… Что осталось там, кроме нефтегазового допинга? А если сравниваются социальные показатели (зарплаты, пенсии, ВВП на душу), то резонно спросить: почему не сравниваете с Норвегией или ОАЭ? Ответ на поверхности: потому что сразу видно, насколько неэффективно используется, как алчно разворовывается божья рента – природные богатства. И насколько эффективней Балтия, которая, покупая ресурсы по мировым ценам, умудряется экспортировать свою продукцию на Запад и не уступает России по ВВП на душу.
Четвертое: когда скулят о «разгроме промышленности» вначале 90-х, забывают даже задаться вопросом, что появилось альтернативно позже? И т.д.
Однако не эти методологические спекуляции – тема данного текста. Хочется просто выстроить то, что есть , из реального контекста истории. Из тех обстоятельств, через которые прошли все мы – «братья и сестры» по Совковии во времена великой ломки. И балтийцы, и украинцы, и русские, и таджики. Ведь только таким образом можно отделить возможное от неизбежного, объективное от субъективного, сущее от накипи и т.п. И задуматься, почему у всех получились разные результаты.
Мамонты вымерли первыми
Так сложилось, что в журналистику я попал в разгар Перестройки. А поскольку за плечами был опыт работы на производстве, был брошен на «экономический фронт», много и азартно колесил тогда по Литве, и хорошо представляю себе индустриальный пейзаж конца 80-х.
Первую червоточину Системе дали кооперативы. Изюминка в Литве была, пожалуй в том, что процесс этот захватил и деревню — колхозы. Причем, пожалуй, даже в большей мере, чем город. Кооперативные промыслы стали веским дополнением к основной деятельности и формой дополнительной занятости. Это могли быть миниатюрные пивоварни с корчмами, пекарни и маслобойки, артели по изготовлению керамической и деревянной посуды, надгробий и изделий художественной ковки, этнографической мебели и т.д. и т.п. Наряду с этим возникали и цеха, и целые заводики, на которых поточно выпускался несложный и дешевый, но модный, востребованный товар: пластмассовая бижутерия, плоды шелкографии, кожаные изделия… Председатель колхоза-миллионера из-под Паневежиса рассказывал, что их кооперативная фабричка на время посевной и уборочной резко сворачивает обороты и даже вовсе закрывается. Зато в остальные периоды служит основным источником занятости. Заработки на ней весьма приличные, поэтому желающих всегда в избытке. Вот он и придумал стимул: хочешь получить на ней работу, отличись в поле.
Но если в сельской местности кооперативы играли стабилизирующую роль, расширяя и разнообразя занятость, то в городе, наоборот, создавали все более усиливающуюся конкуренцию госпредпритиям. Во-первых, уже само появление возможности работать на себя выщипывало из них наиболее отчаянных и предприимчивых. Во-вторых, кооперативы как морские ракушки стали прилипать к бортам промышленных посудин, паразитируя на их телах. Создаваемые и руководимые, как правило, работниками тех же предприятий, и питаясь не только их заказами, но и ресурсами, они и психологически, и тактически готовили почву для будущей цепной реакции банкротств.
Опыт показал, что лучше всех к ломке системы подготовились мелкие суденышки индустрии местного подчинения. И, напротив, самыми ущербными оказались крейсера и фрегаты, считавшиеся флагманами промышленного флота. Как правило, это были заводы союзного подчинения, такие, как «Эльфа», «Вильма», «Банга», «Сигма», «Нерис», «Топливная аппаратура» и пр. В традиции совкового пристрастия к закрытости и секретности, почти все они числились за оборонкой. А это означало, что их руководители больше всех были избалованы стабильностью, гарантированной госзаказами, централизованным снабжением и отсутствием серьезных ограничений по себестоимости продукции. Предприятия эти считались наукоемкими и технологически продвинутыми. Однако, как только они оказались один на один с рынком, выяснилось, что такое представление — всего лишь иллюзия, плод воображения в закрытом пространстве. А по мировым меркам — убогость и отстой. Причем, именно характер и габариты производства, требующие гигантских инвестиций и рынков, обратились в минусы для внешних инвесторов. Какой резон было «Грюндингу» покупать «Вильму», чьи магнитофоны пылились на складах даже в режиме всеобщего дефицита? Зачем ему старые корпуса, забитые древней техникой, когда гораздо дешевле построить современный модуль где-нибудь в Бангладеш? Прибалтам — как белым людям — ведь и платить бы пришлось вдвое больше, чем тамошним туземцам.
Поэтому судьба индустриальных мамонтов была особенно трагичной. Их административные коробочки еще худо-бедно заполонили разные фирмочки. А вот огромные цеха своими мрачными стенами и черными глазницами длинных окон кое-где и по сей день портят городские пейзажи. Эти руины радиоэлектроники, электротехники, приборо- и всякого прочего строения до сих пор служат пищей для обличительных спичей об утрате современной наукоемкой индустрии. Мол, была Литва «витриной» державы, а вернулась в хуторское прошлое. К своим коровкам и прялкам!
Всему свое время
Спорить с такими фанатами прошлого совершенно бесполезно, потому что их дремучая некомпетентность — стенка, которую не прошибить: «Не знаю — и ЗНАТЬ НЕ ХОЧУ!!!».На самом же деле шел процесс со своими фазами и развитием. Да, вначале 90-х эти отрасли понесли сокрушительный урон. Но это были неизбежные и временные потери, обусловленные тектонической ломкой системы. Вопрос о том, можно ли было эти предприятия спасти, звучит спекулятивно. Потому что спасать добро весьма сомнительной ценности даже при всем желании тогда государству было не по силам. А для того, чтобы возместить утерянное, требовалось время и условия. И когда они созрели, появились новые приобретения. Или перевоплощения, как это, к примеру, произошло с алитуским заводом холодильников «Снайге», с вильнюсским станкостроительным предприятием «Комунарас» — нынешним «Вингряй». Со временем пришли инвесторы:здесь угнездились польская Orlen, голландская Phillip Morris, немецкая Schmitz Cargobull, Еврохим,Мечел, датские Blue Ocean Robotics, Cowi, финская Peikko и пр. И сегодня индустриальный ландшафт республики еще более богат и разнообразен, чем в конце 80-х. Литва производит робототехнику, холодильники, диски, лазеры, солнечные батареи, ферментные препараты, минеральные удобрения, тепловые котлы, измерительные приборы, сейфы, собирает автомобили и прицепы , уникальные маневренные локомотивы и т.д. Причем, вся эта продукция экспортируется, выдерживая самую жесткую мировую конкуренцию. И все это при том, что за нефтегазовую иглу она платит России по самым высоким европейским ставкам. И электричество с закрытием Игналинской АЭС давно уже недешевое.
Несколько слов об оборонке. Совковая мания засекречивания всякого более-менее сложного производства было проявлением установки, которую я бы назвал «режимный фетишизм». Со стороны власти он выражался в стремлении и надежде на то, что приписка предприятия к военному ведомству с соответствующей атрибутикой секретности и армейской строгостью способствует позитивной мотивации у его работников. Что, якобы, прописка на номерном заводе -«почтовом ящике» с его тетками в мундирах на проходной и формами допуска к отдельным работам повышает их статус, дисциплину и ответственность. Командующие отраслями и предприятиями тоже были заинтересованы в номерных примочках, поскольку это намного облегчало их жизнь. Все гарантировал госзаказ и кооперация, регулируемая сверху. Кроме того, не болела голова по поводу экономии энергоресурсов, сырья и материалов: военный статус продукции давал им почти неограниченные допуски в нормах расходов. Ну, а в совокупности эти преференции позволяли рассчитывать на регулярность премий, которые при узкой и единообразной сетке окладов были важным приварком в оплате труда.
Одним из мифов той эпохи было о том, что военный сектор экономики является кузницей ноу-хау. Что именно ему Советский Союз обязан прорывом в космос и многими научными открытиями и технологиями. Определенная доля истины в этом, безусловно, есть: военно-промышленный комплекс в любой стране мобилизует лучшие умы, и от их разработок кое-что перепадает и в сферы гражданского производства. Процесс этого заимствования именуется конверсией. И многие должно быть помнят, какие радужные надежды возлагались на нее в горбачевской перестроечной пропаганде.
Однако, конверсия ничего общего не имела с той фальшивой, искусственной «милитаризацией» производства, которая при «развитом социализме» расползлась по всем отраслям и приняла уродливо-гипертрофированные масштабы. И когда под зонтик «секретности» прятали такую рухлядь, на которую не позарился бы даже шпион из Зимбабве.
Минусов от такой мистификации куда больше, чем плюсов. Если на обычном предприятии руководителям приходилось крутиться по поводу реализации, то на «режимном» от них требовалась лишь солдафонская исполнительность. А вся их предприимчивость была направлена на то, чтобы план выклянчить поменьше, да себестоимость продукции раздуть побольше. Этому способствов и сам валовый метод планирования и учета.
Да и режимность с была насквозь фиктивной и совершенно не влияла на темп и качество работы. Дотошный контроль опозданий на работу ничего кроме раздражения не вызывал. Зато режим «оборонки» идеально способствовала раздуванию штатов, что, в свою очередь, располагало к сачкованию. Особенно оно процветало в среде управленцев, именуемых тогда инженерно-техническими работниками (ИТР). Живя в полусонной и такой стабильной атмосфере «псевдооборонки», они и не подозревали, что их «ящики» вскоре первыми «сыграют в ящик». И, оказавшись за воротами строгих проходных, с их привычками им будет трудно выживать в новой жестокой среде.
Эта экскурсия в прошлое понадобилась, чтобы в полемике с расхожими мифами, напомнить, как проходила ломка Системы. И на примере смены индустриального пейзажа показать коридор обстоятельств, в которых неизбежными были «потери», когда настал этап перехода от прежних количеств к новым качествам. Конечно, был и субъективный фактор – от общего концепта плавания («свободное» или регулируемое) до заблуждений и глупостей. Он то и определил инвариантность результатов.
Владимир Скрипов