Алексей Цветков: "Формула Гендлера"

Когда-то давно я уже упоминал об этом явлении, которое сам в свое время подметил, но решил все же назвать «формулой Гендлера» — в честь Юрия Львовича Гендлера, бывшего директора русской службы радио «Свобода», а теперь уже и в память о нем, поскольку в 2011 году он перебрался в иные пределы, где, как полагают, ни моль, ни ржа. Именно его рассказы и впечатления навели меня на мысль дать собственным наблюдениям четкую формулировку и название. Я чувствую необходимость вернуться к ним в нынешнем историческом контексте, хотя должен подчеркнуть, что речь идет о чисто субъективных впечатлениях, и те, с чьими они не совпадают, могут чувствовать себя вправе их отвергнуть. То есть не просто эмпирика, а скорее слабая индукция.

В отличие от многих из нас, старых эмигрантов, Ю.Л. по каким-то соображениям не торопился съездить на постперестроечную родину. И вот наконец он туда выбрался, а по возвращении за дружеской рюмкой того-сего излагал нам впечатления, и в целом они были знакомы каждому — встречи со старыми друзьями после многолетней разлуки, а также со страной, в которой, как никак, прошла целая жизнь. Эти впечатления всегда волей или неволей сравниваешь с опытом, приобретенным за годы в другой стране — как правило, он отсутствует у людей, просто посещавших эту страну, пусть и достаточно часто, или даже там живущих, но в условиях добровольного гетто. И вот что больше всего поразило Ю.Л. в этой поездке: практически все его российские собеседники, включая близких друзей, слушали вроде бы не его рассказы о жизни вдалеке от отчих мест (тогда такие рассказы были еще относительно внове), а нечто менее уловимое — то, что он этим «хотел» сказать. Как бы само собой подразумевалось, что говорит он не совсем то, что имеет в виду.

Эти его впечатления очень совпали с моими, а попутно вспомнилось вот еще что. Когда, в середине 70-х, я переселился в США и контакты с аборигенами стали достаточно частыми, меня удивляла склонность американцев правдиво отвечать на любой самый легкомысленный вопрос — даже тогда, когда разница между правдой и неправдой, казалось бы, мало занимала вопрошающего. Именно эта черта национального характера еще до перестройки снискала американцам в России репутацию простаков. Задним числом очевидно, что я просто сравнивал этот обычай с тем, что мне привило мое советское воспитание и что казалось в ту пору естественным типом поведения по умолчанию. Это вовсе не означало, что американцы не врут и не умеют врать, контрпримеры можно перечислять до посинения. Но они врали гораздо реже, чем мне в ту пору казалось естественным.

То, что я называю «формулой Гендлера», в окончательной версии звучит так: русские лгут, когда не чувствуют в правде острой необходимости, американцы — наоборот, говорят правду, когда нет необходимости во лжи. Термин «русские» здесь довольно расплывчат (ниже станет ясно, почему), а американцев можно заменить другой западной национальностью, но тогда возможны варианты. Тут, наверное, необязательно даже ссылаться на собственный опыт — задним числом внимательного чтения художественной литературы обеих сторон может оказаться достаточно, но в целом до последнего времени формула, как я отметил выше, оставалась очень ненаучной, примером слабой индукции.

И вот неожиданно наука пришла на помощь. Журнал Economistсообщает об эксперименте, поставленном немецким и американскими учеными, которые произвольным образом отобрали 250 жителей Берлина и предложили им сыграть в кости с возможностью реальных, хотя и небольших, денежных выигрышей. Каждый должен был бросить игральную кость сорок раз и записать число очков на верхней и нижней стороне — при этом выигрышную сторону следовало выбрать заранее, но никого оповещать о таком выборе не предписывалось. При таких условиях предполагается, что единицы, двойки и тройки будут выпадать примерно с той же частотой, с какой четверки, пятерки и шестерки. Однако результаты показали, что у некоторых участников последние выпадали гораздо чаще ожидаемого — явный признак шулерства. По окончании эксперимента участников попросили заполнить анкеты, включавшие их возраст, а также районы Германии, где они жили на протяжении своей жизни. Оказалось, что уроженцы ГДР обманывали примерно в два раза больше, чем ФРГ. Кроме того, чем дольше данный конкретный человек жил в ГДР до падения Берлинской стены, тем более он был склонен к обману.

Это, на мой взгляд, реальное подтверждение того, что я называю формулой Гендлера, и оно на самом деле и уже, и шире моей первоначальной идеи. Сразу становится очевидно, что в подмеченной мной и Гендлером закономерности нет никакой специфической русофобии, в которой нас, несомненно, все же обвинят, и национальная подозрительность и экономное обращение с истиной не коренятся целиком в русской духовности. Авторы статьи в Economist’е не очень углубляются в анализ, замечая только, что социализм и этика не очень совместимы, но пораскинуть мозгами есть где.

О том, что мораль упразднена как буржуазный предрассудок, а на смену ей идет революционное правосознание, нас предупреждали еще на заре республики труда. На самом деле все оказалось еще страшнее, потому что ложь была единственным способом выживания в этой республике — и не просто ложь в конкретных и заранее определимых ситуациях, а непрерывным потоком, и минутное ослабление бдительности могло стоить человеку жизни. Сам я рос в несколько более вегетарианские времена, но даже тогда неосмотрительный срыв в правду ставил под сомнение всю карьеру и общественное положение. Это касалось всей массы населения, от которого в узловые моменты, случавшиеся практически ежедневно, требовался демонстративный энтузиазм, которого никто реально не чувствовал — настоящего энтузиаста я встретил в жизни всего однажды, в психиатрической лечебнице в Люблино. В семьях нон-конформистов, то есть людей, непосредственно правдой интересующихся, в каком-то плане было еще хуже, потому что детей приходилось учить двоемыслию и автоматическому переключению сознания: фразу «дедушка Ленин дурак» можно было произносить только дома, но не в школе, и ни в коем случае не путать. Это совсем не значит, что люди врали всегда, горький опыт научил их отличать дом от школы, и в своем кругу была градуированная шкала расслабления, но ложь была естественным камуфляжем, поведением по умолчанию, а правда — открытием забрала, для нее требовались особые контрольные меры.

Характерно, что авторы эксперимента, описанного в Economist’е, провели его в Германии — единственной стране, где это было возможно, с двумя настолько разными пластами населения. Но заодно это обстоятельство может послужить лишним свидетельством эффективности формулы Гендлера. Территория, на которой впоследствии возникла ГДР, — почти сплошь с протестантским населением, и как тут не вспомнить Макса Вебера, согласно которому именно протестантская этика способствовала развитию капитализма. Капитализм требует нерушимости контрактов, которая, в свою очередь, требует от людей личной честности. Можно с некоторым правдоподобием предположить, что в Германии и до исторического материализма врали несколько меньше, чем в России, но Гендлер без победил Вебера довольно быстро.

Иными словами, средний житель бывшего СССР (локальные вариации, впрочем, могут быть весьма заметными) в бытовой беседе не ожидает, что вы приметесь выкладывать ему правду-матку, скорее рассчитывает на более или менее безобидное лукавство, и если вдруг случайно обнаружит, что вы действительно излагаете все как есть, это может вызвать некоторую оторопь. Но ведь выросло уже новое, посткоммунистическое поколение, которому этот камуфляж вроде бы не был нужен — по крайней мере до последнего времени. С какой стати ему перенимать эти вредные привычки? Беда в том, что мы можем перенимать от родителей только те привычки, которые у них есть, а животное, эволюционным путем заполучившее защитный панцирь, избавляется от него далеко не сразу, даже если условия жизни внезапно меняются на самые благоприятные.

Формула Гендлера не только применима к нынешним условиям, но в некотором смысле ее эффект стал еще злокачественнее, она оказалась одним из существенных препятствий гипотетическому пути России на Запад. Бытовой цинизм, преодолимый в повседневном общении, становится непробиваемым, когда его объектом становятся политики и любые институты власти, и в первую очередь это чужие институты, о которых знаешь меньше всего. Роль, которую мораль играет в решениях и поступках иностранных правительств (а она очень часто играет, даже если небольшую и неверно понятую), обычно просто отметают, и какой-нибудь Сергей Лавров, которого горы трупов в Сирии ничуть не лишают сна, видит в реакции западных лидеров, отличной от его собственной, исключительно лицемерие и хитрость. В данном случае Лавров, пусть и в концентрированном виде, вполне отражает восприятие значительной части путинского «электората». Российская команда упорно играет в современный политический футбол по правилам XIX века, и победы тут возможны только в собственном уме.

Впрочем, это предмет скорее для книги, чем для эссе, но в заключение нельзя обойти молчанием особенности отношения россиян к собственному правительству, особенно сейчас, потому что они как бы выпадают из общей закономерности. Большинство людей не может постоянно жить в атмосфере тотального цинизма и подозрительности — в периоды исторического затишья от этого спасает простое личное общение, в семье и с друзьями, но в моменты поляризации приходится сплачиваться вокруг престола, тем теснее, чем искуснее престол артикулирует образ врага. В атмосфере сравнительного взаимного доверия настоящая ложь различима легче — точно так же, как из непрошибаемой подозрительности проще скатиться в слабоумное легковерие. Тем более, что у «нашего» как минимум правильная постановка пальцев, аутентичные наколки и выражается он доступно.