Современная политкорректность считает неприличным критиковать человека за внешность. Век назад интеллигенты этим точно не страдали: на страницах рафинированного «Нового Времени» (№14874 от 17 (30) сентября 1917 года), почти каждый автор которого сегодня удостоен упоминания в Википедии, опубликован жесточайший разнос «вождей» социалистических партий, окончательно взявших власть после Корниловского мятежа с высмеиванием недостатков их физиономий и вкусов в одежде. «Россией правят клоуны и фрики и добром это не кончится!» — кричит нам сквозь прошедший век автор:
Демократическое совещание
«Переодетые»
Заседание демократического совещания начинается с 12 часов. Так написано в газетах. Поэтому уже у дверей Александринского театра нам говорят, что заседание начнется в час. Видимо для того, чтобы развлечь публику, каждого приходящего направляют в мандатную комиссию, у которой поэтому образуется уже не хвост, а целый морской змей-горыныч в восемнадцать извилин. К чему надобно идти в мандатную комиссию? Вчера каждому участнику совещания выдавали, с одной стороны, входную карточку, а с другой стороны — обыкновенный театральный билет всем известного александринского фасона: для того, чтобы каждый знал, где ему сидеть, в креслах, за креслами или в галерее. Журналистам и депутатам, нанимающим ложи, писали на карточке карандашом: «такой-то ярус» или «оркестр». Сегодня почему-то потребовали, чтобы билет был обязательно наклеен на карточку. Я еще понимаю, что гнали в мандатную комиссию несчастных журналистов; с ними вообще на совещании не церемонятся. Но почему делегат, державший одновременно в руке и карточку, и театральный билет, должен был тоже потерять сорок минут в хвосте у мандатной комиссии, и только для того, чтобы на него истратили некоторую долю клея?…
Без четверти час. Полупустая Александринка. Журналистов наперечет, а делегатов и еще того меньше. Бродят, как сонные мухи; новых прибывает не больше, как по одному в минуту. Пьют жиденький чай с бутербродами черного хлеба. Ждут открытия заседания. В час нам сообщают, что надо ждать по крайней мере до двух: что-то не готово. Я выхожу из оркестра и начинаю толкаться в кулуарах. Народа прибывает мало по малу.
Так вот они, вершители судеб Российского государства! Так вот те носители нового строя, которые желают быть нашими господами и хозяевами! Вот они — будущие законодатели, администраторы, властители дум, начальники, вожди!
Может быть, я с преувеличенной придирчивостью отношусь к этим новым людям? Может быть, у меня по отношению к ним есть предубежденность, затаенная злоба? Может быть, все в России так перевернулось, что прежние критерии нужно выбросить за окно, как ненужную, даже мешающую ветошь?
Боже мой!… Но ведь есть же что-нибудь абсолютное, объективное, неизменное? Что-нибудь такое, что осталось несмотря на все потрясения, уже пережитые нами и еще предстоящие несчастной родине? Пусть сданы в архив буржуазная мораль, классовое право, старорежимные представления о власти и властителях. Пусть мы так далеко шагнули, что даже западноевропейские критерии в этой области, — французский парламент, английское вестминстерское аббатство, итальянская палата депутатов для нас не указ, так как мы, коль ушли далеко вперед от этих отставших империалистических рассадников. Но позвольте спросить, осталось ли, например, понятие индивидуальности?…
Скажем, известный лидер народно-социалистической партии Мякотин. Вы его видели на митингах? Слышали его мягкий, полунадрывный, немного дьяконский голос? Вы не скажете с уверенностью положительно, что Мякотин будет великолепным послом при дворе христианнейшего короля. Но вы дадите голову на отсечение, отрицательно, в том, что Мякотин не может командовать ни броненосцем, ни кавалерийским корпусом. Такая уж индивидуальность.
И вот, слоняясь по медленно наполнявшимся коридорам Александринского театра, я с жадностью рассматривал проходящих мимо меня делегатов, именно с точки зрения их индивидуальности. Большинство из них кажутся переодетыми. Да-да, переодетыми, я настаиваю на этом слове. Яснее всего это видно на тех, так называемых солдатах, которые здесь присутствуют в качестве делегатов. Одежда солдатская, сапоги солдатские, погоны, ременной пояс. Все на месте. Посмотрите на голову: вас поразит, что она приставлена от какого-то другого существа. Слава Богу, навидались мы солдат! В одних трамваях сколько их ездит. Среднее представление о солдате у нас есть. У этих делегатов головы совсем не солдатские. Вот идет переодетый адвокат; а вот нарядившийся в форму солдата актер. Вот этот солдат, наверное, оставлен где-нибудь при университете, а этот матрос — характерный монтер электрического освещения. Они все переодеты, от солдатской массы они также далеки, как ваш покорный слуга. Ибо и меня можно тоже одеть в серые шаровары, солдатом я от этого не сделаюсь.
Вот в уголке на бархатном диване приютился, запихивая в рот бутерброд с сыром, маленький, старенький и, видимо, очень желчный доктор. Судя по погонам, он почти что превосходительство. На груди у него нацеплен большой красный бант. Ни у кого из делегатов я здесь не видал и в помине никакого пролетарского красного отличия, здесь это не нужно. А у почти превосходительного доктора бант нацеплен почти демонстративно. Тоже переодевание: я смотрю на него: сколько, бедный, ты выстрадал в жизни! Сколько тебя гоняли и шпыняли, — может быть за дело, а может быть даром — раньше, чем получил ты статско-советнические петлички! Сколько ты затаил в себе злобной тоски! Сколько у тебя, вырвавшегося, наконец, наружу ожидания, что теперь пришел и твой час…И как неумело ты все это выразил, напялив на свою личную злобу, не замаскировав ее, красный бант… Переодетые, переодетые!
Молодой человек с удивительнейшею шевелюрой длинных, ниже ушей завивающихся, черных кудрей. Большое количество помады. На нем надета бархатная черная рубашка вроде матросской, с тем невыразимо вульгарным и широчайшим декольтированным воротником. Вправо у ворота в эту черную бархатную рубашку воткнута фальшивого золота булавка с большой искусственной бирюзой. Пояс перетянут широчайшим, вершка в четыре, поясом с никелевыми пряжками. Поясом из каких-то сугубопровинциальных веревочек. Вот этот человек, устраивая подобный маскарад, тратил большие деньги. Подумайте: рубашка из бархата! Ведь он хотел своим воротом и своей булавкой что-то доказать. Не ходил же он в таком дурацком виде до революции? Очевидно, что он переоделся. Переодетые, переодетые!
Дама, весьма известная спутница Ленина. Та, которая была его неизменной спутницей еще со времен запломбированного вагона. Ораторша, которая в цирке «Модерн» читала о том, какая женщина нужна для пролетарской республики. Говорит, что, посидев в тюрьме, она похорошела и пополнела. Я ее раньше не видал, так что судить не могу. Но она тоже переодетая. На ней синий модный тальер, с золотой брошкой. Тальер, как полагается, довольно высоко, под мышками, перехвачен лакированным кожаным поясом. На ногах великолепные, высокие кожаные ботинки. В руках замшевый изящный мешок. Но я не хочу инсинуировать, что она одета богаче, как полагалось бы по ее пролетарским воззрениям. Это, в конце концов, ее личное дело. Но посмотрите на ее лицо. Как? Это — властительница дум целого класса?! Не надо описывать выражение ее скачущих глаз. Достаточно посмотреть только на верхнюю губу: всякий невропатолог вам скажет, в чем дело.
Это не губа, а большой кусок неподвижного, помертвевшего мяса. Все лицо двигается, а губа остается застывшею на одном месте. Даже улыбка происходит совершенно обратным способом: губа остается на месте, а из-под нее вылезают вниз большие, редко расставленные, то, что называется лошадиные зубы.
Одного моего знакомого постигла болезнь: частичный паралич лица. Страшно было на него смотреть, когда он разговаривал правым углом рта, не имея возможности двинуть левой частью губы. У этой пролетарской дамы тоже самое произошло с верхней губой на почве истерии. Если бы она жила в средние века, для нее было бы два пути. Или в час кончины Христа выкидывать кровавые прободения на руках и ногах, где были вколочены гвозди, — или серьезнейшим образом верить, что еженощно к ней вползают в комнату гнусные инкубы. Чистейшая невропатка, место для которой в клинике. Она сбросила с себя больничный халат и, переодетая вождем, ходит здесь; гримасничает всем лицом кроме верхней губы.
Переодетые, переодетые! Это — демократия? Простите меня. В Российском государстве 95% демократии составляют крестьяне. Я был бы очень удивлен, если бы организаторы демократического совещания могли показать нам в Александринском театре одного крестьянина. Только одного, настоящего крестьянина: каким знаем его мы — люди, жившие на земле. Для этого не надо смотреть ни по паспортам, ни по знаменитым мозолистым рукам. Для этого достаточно посмотреть на цвет лица: у того, кто поработал над своей десятиной двадцать лет подряд под ветрами, дождями и бурями, — не будет этих неврастенично отвисших мешков под глазами, не будет скул с повислою, дряблою, истинно кабинетною пепельно-серой кожей. Нет, в этом отношении обмануть никого нельзя.
Есть тут переодетые помещики. Это сразу видно. Эти господа прежде на земских собраниях великолепно плавали в среде самой архицензовой буржуазии. Теперь они пришли сюда розовыми, сытыми и вполне самоуверенные. Но они переоделись в самое затрапезное платье: подлизываясь к демократии, они заимствуют у нее и внешне хитровский вид.
Если мы находимся еще в романтическом периоде русской революции, то переодетые нам нужны. Ибо романтика в том и заключается, что всякий старается изменить свой внешний вид. Но если уже настало время работать, то я спрашиваю: кто же из этих людей, переодевшихся в революционную демократию, может работать? Где тут индивидуальность вождей? …
Грубо: не может быть государственным деятелем человек, у которого ширина лба от бровей до первых волос меньше, чем ширина верхней губы. То же правило применимо к людям, у которых, смотря на них в профиль, уши показывают больше мясистости, чем нос. У которых подбородок длиннее, чем расстояние между зрачками. У которых лоб не сламывается на переносице, а спокойно продолжает линию носа. Походите по Александринскому театру, присмотритесь к лицам. Вы соберете много материала по вопросу о том, какие индивидуальности не могут быть народными вождями. Да что — народными вождями, просто государственными людьми. Бедные переодетые! Как им трудно говорить!
Александр Пиленко (Российский правовед, доктор международного права, специалист в области патентного и авторского права. Сотрудничал с редакцией «Нового Времени». После прихода к власти большевиков покинул Россию, умер в Париже в 1956 году. — прим.ред.)
Семья Романовых в Тобольске
(Корреспонденция «Нового Времени»)
…На открытом балконе, на пригреве солнышка, дети Романовых с книжками. Одна в белой шляпочке, другая с открытой стриженой головой после перенесенного тифа. Публика привыкла уже к этому белому дому, и только поворачивает голову, проходя по другой стороне… Семья Романовых ведет по-прежнему затворническую жизнь… Сношения с городом очень ограниченные: закупаются только пирожные, торты, мясо, рыба и дичь…
Бывший царь редко выходит: он целые дни занят своими мемуарами, описывая время войны, последние события.
Константин Носилов, Тобольск (Русский полярный исследователь, этнограф и писатель, проживавший в Западной Сибири. Автор многочисленных проектов по освоению русского Севера. Сотрудничал с редакцией «Нового Времени». — прим.ред.)