Всё же это грустно и отвратительно, когда бабушки сидят в тюрьме. Вот в СИЗО-6. И ведь не убийцы, неа. Мошенницы. Статья 159 часть 4. Ну вот какое их исправление возможно в условиях изоляции от общества? Если они, извиняюсь, уже мало что соображают и под себя ходят? Ну какое еще исправление нужно им? Вон Борис Клин всё обращает мое внимание на бабулечку М., 72 года. Сурдопереводчица. То кровь у нее носом, то еще что. Сокамерницы: бабка, не реви! Ну что ты плачешь? Помогут тебе, вот увидишь — помогут! Не плачь, мать!
А как вам тогда осужденная Б., 1935 года рождения, то есть 82 ей уже… Та же проблема — непроходимость кишечника. А потом… извините, вся камера в курсе. Приговор — три года лишения свободы. Бабульку необходимо исправить в специально отведенных для исправления местах, кто бы сомневался. Бабка, не плачь! Не рыдай, уймись, да что ты, бабка!
Сокамерницы передают впечатления бабушек о их судах-процессах. Приговор по подельникам: этому — шесть, этому — четыре, тому — пять. Бабке… два пусть будет. Больше-то она, бабка, не протянет.
Что за цинизм, что за такое… я даже не понимаю, что?.. Что за «исправляющиеся» старухи? Ну неужели суд не видит, КОМУ он выносит приговор, — так спрашивают меня женщины в общих камерах. Я опускаю глаза. Я не могу ответить.
оригинал — https://www.facebook.com/akaretnikova/posts/1315033945239095
Помните, я писала про заключенного больного К., которого судья Кузьминского суда Соболь О.А. совершенно в своем судебном праве обрекла на то, что он не поедет к брату в Астрахань? Вы знаете, а он всё таки поехал в Астрахань! Сегодня вечером он вышел из дверей «Матроски», имея на руках медицинские диагнозы, обезболивающие таблетки, справку об освобождении, 850 рублей и билет до своей станции с Казанского вокзала. Вышел и изумленно меня обнял.
Мы посадили его в мою машину и отвезли на вокзал, и отвели к вагону. Иван купил ему на дорогу продуктов, сальца, как тот просил, а вот вина, как он просил — покупать не стали. Ну его… понимаем, что хочется, но он один раз так уже выпил и вышел… Москву поглядеть. Так в Москве на полгода в СИЗО и задержался. Мы выглядели, конечно, непонятно: двое хорошо одетых и вежливых молодых ребят, я в бушлате, К. в телогрейке и с нашедшейся у меня в машине для него тростью (идет-то он с трудом). Но и проводница, и пассажиры, напуганные сперва процессией, вошли в положение (особенно когда я их убедила, что туберкулеза тут нет), уступили нижнее спальное место (билет-то удалось сотрудникам СИЗО в последние минуты выхватить только на верхнее), сами взялись расстелить кровать и деловито уточнили, какую помощь оказывать, если что. Я многократно повторила К., чтоб не забыл ни в коем случае, в каком порядке по прибытии куда ему идти. Сначала полиция, за паспортом. Потом — онкодиспансер. Вот эти бумажки туда, те — сюда. Понятно? Понятно. Те — туда, эти сюда. Так? Да нет, не так. Всё наоборот. Еще раз объясняю…
Мы не можем спасти жизнь. Мы не можем ручаться даже, что, жестко говоря, он доедет до этой Астрахани. Но мы сделали, мне так хочется в это верить, всё, что могли и должны были: врачи, сотрудники «Матросской Тишины», члены ОНК (огромное спасибо Svetlana Metegina и Иван Мельников (Ivan Miller)!), просто добрые люди, попутчики, встретившиеся нам в вагоне. К. выдалась такая жизнь, как он прожил, думаю, он видел в жизни больше плохого, чем доброго. Но мне хотелось бы, чтоб он запомнил нас всех, кто помогал ему в эти дни как что-то именно доброе, нашу общую ему помощь — как доброе воплощение Родины. Ее человеческое лицо.
…Я неумело навела камеру смартфона на нас обоих и спросила: ну как? Он посмотрел и удивился: ух ты… это я? На актера какого-то похож… Я сказала: точно! но это вы. Кстати, чудеса случаются, и если мы сейчас улыбнемся — мне кажется, что и дальше всё будет хорошо. Улыбнемся? Он улыбнулся. Я тоже. Не знаю, насколько удался снимок, но почему не загадать желание?
Так мы проводили из Матроски К. с последней стадией рака легких.