Общечеловеческие ценности важнее крепостного права рождения
Узнать, что Аркадий Бабченко жив, было для меня, как и для многих других, необычайной радостью. Даже не так: я не могу представить себе радость тех, кто знал его ближе. Вчера я долго не могла написать текст о нем, потому что мне не хотелось писать о себе: о своей боли, о своем страхе. И общих слов говорить тоже не хотелось. У меня не было возможности общаться с Аркадием лично, но мне хотелось сказать о нем то, что мне казалось в нем самым главным. То, что обязательно нужно было сказать.
Я сделала этот текст, но его не успели опубликовать – как оказалось, к счастью. Но внезапно я подумала о том, что у нас никаких препятствий к его публикации. Почему, в самом деле, мы говорим красивые слова только после смерти? Разве все, что Аркадий сделал для Украины, для мира, для России, в конце концов, не заслуживает того, чтобы он услышал эти слова при жизни? Тем более, что попытка его убийства была самой настоящей, и уж тем более настоящими были убийства других журналистов и диссидентов. Они действительно пытаются нас убить, на всех уровнях, в разных странах. Разве люди, находящиеся в реальной смертельной опасности, не заслужили нашей любви сегодня, пока они еще живы?
И так, я написала это вчера, поэтому, с вашего позволения, не буду менять прошедшее время.
«В убийство Аркадия Бабченко до сих пор очень сложно поверить даже нам, пережившим, казалось бы, уже немало убийств. Не все любили его, но знали очень многие. Резкий, остроумный, ироничный, жесткий, непримиримый, он раздражал порой российских оппозиционеров не меньше, чем власть предержащих.
Его очень многие упрекали в жестокости, в бесчеловечном равнодушии. Аркадий открыто мог написать, что ему не жалко россиян – жертв произвола властей, катастроф и даже стихийных бедствий – по крайней мере тех из них, которые не могли проявить даже малейшего несогласия с политикой Кремля. Российские пропагандисты приводили его посты как пример «русофобии», «предательства» и «ненависти к народу». И лишь немногие понимали, что Бабченко никого не ненавидел. Он любил, по-настоящему любил, но не столько не Россию, сколько ее жертв.
Из статьи в статью, по любому поводу Аркадий напоминал россиянам: где-то есть жертвы их страны, люди, на глазах у которых Россия ежедневно и цинично разрушает то, что они любят и берегут, убивает их близких, калечит их мирную жизнь. Он постоянно солидаризовался с этими жертвами и пытался донести читателям одну простую мысль: жертва не способна сочувствовать своим палачам. Порой, когда его записи выглядели совсем уж радикально, я пыталась разъяснить россиянам его мысли более мягко и в то же время четко, объясняя, какое зло творит их страна по всему миру: не только в Украине, но и в США, в Европе, не говоря уж про постсоветское пространство. На самом деле, это очень простая мысль: если ваши близкие стали жертвами террористов, вы не задумываетесь о том, что у этих террористов где-то есть близкие и друзья. На первом месте для вас становится защита от них того, что вы любите, а уже потом – все остальное.
Конечно, Аркадий был не единственным россиянином, кто был способен полностью и всецело солидаризоваться с жертвами российских войн. Покойный Александр Щетинин, тоже, к слову, найденный с пулей в голове в собственной квартире в Киеве почти два года назад, тоже поставил Украину выше России, и декларировал верность именно ей. Он стал даже не российским диссидентом, а именно украинским патриотом, и Аркадий Бабченко, прекрасно понимая его выбор, всегда называл Сашу украинским, а не российским журналистом. Многие мои американские друзья российского происхождения давно стали патриотами Соединенных Штатов, и воспринимают российское вмешательство в американские дела как атаку на их страну, на их новую родину.
Но вся разница в том, что мы живем за границей, в Украине или в США, и потому для нас защищать страну, в которой мы живем – это не просто желание, но и моральная обязанность. Однако Аркадий до недавнего времени жил в России, и все равно даже оттуда упрямо видел ее «извне», понимая, как его страна воспринимается, по его собственным словам, «по всему периметру». То, что многие называли «человеконенавистничеством», на самом деле было высшей формой эмпатии, на которую были способны очень немногие: Аркадий видел Россию глазами жертв российской агрессии.
Он не мог избавиться от этого видения, не мог сделать из него исключений и компромиссов. Даже в тяжелые для россиян моменты, даже своим соратникам-оппозиционерам он постоянно напоминал, что их страна сделала с другими. Некоторые мои друзья из числа российских оппозиционеров обижались на него порой, и обижались справедливо. Они уверяли, что делают все, что могут, что ежедневно подвергаются репрессиям, что, нанося Кремлю «точечные удары», разоблачающие конкретных олигархов и их полукриминальные операции, они рискуют больше, чем Аркадий с его «общим морализаторством». И этих людей, действительно, невозможно упрекнуть: в этой войне каждый, находясь на своем месте, пытается сделать все от него зависящее. Но даже им Аркадий не мог не напоминать о том, как видят мир жертвы российских войн. Не потому, что он не любил своих коллег, а потому, что от всех, и от самого себя, требовал принятия ответственности за это. Он всегда считал, что невозможно бороться со злом, если ты не осознаешь масштаб этого зла. Более того, если ты не признаешь этот масштаб – ты соучастник зла.
Его упрекали в том, что он не понимал, как тяжело приходится российским оппозиционерам. Это тоже не совсем так. В одном из своих последних постов от 25 мая он писал как раз об этом:
«Во-первых, когда по телевизору покажут вашу личную фотографию с подписью «лови либерального ублюдка» – не какую-то гипотетическую, а ВАШУ СОБСТВЕННУЮ, а в интернете в это же самое время будут распространять ваш адрес с подписью «либерал, фашист, приходите к нему в гости» – поверьте, отношение к «незначительности» агитационных роликов у вас несколько изменится».
Он жалел избитых на митингах подростков, жалел арестованных и затравленных, и лишь потому требовал радикальных действий, что хотел, чтобы этот ад действительно кончился для всех. Сейчас в сети многие спорят о том, любил ли Аркадий Россию, и говорил ли правду, заявляя о своем равнодушии к ней. Но мне кажется, главная правда в том, что у Аркадия было нечто, что он любил больше, чем Россию. Он любил ее жертв – как отдельных людей, так и целые страны. Именно этой любовью и определялось его отношение к бывшей родине. Первичным для него было защитить жертв, а уж потом разбираться с «палачом». «Путинское большинство», привыкшее воспринимать себя как центр Земли, называло его отношение ненавистью. На самом деле, его отношение к ним было всего лишь вторичным в сравнении с их жертвами. И, наверное, именно этого они и не могли ему простить. Они бы простили ему скорее настоящую ненависть, любую сильную эмоцию, которая была бы направлена именно на них. Но Аркадием двигала не ненависть, а любовь: в первую очередь к жертвам, а во вторую – уже к виновным. Это были, возможно, разные приоритеты любви, а вовсе не ненависть.
Да, он не знал никаких секретов, не проводил опасных расследований мафиозных связей и движений финансовых потоков, и потому его смерть очень трудно было предсказать с точки зрения критериев банальной логики. Но они просто не могли простить ему – человеку, который был когда-то на их стороне, воевал в Чечне и описывал войну с точки зрения российских военных – что он посмел полюбить кого-то другого сильнее их. Эта смена приоритетов стала для них настоящим предательством. Как и Александр Щетинин, Аркадий полюбил другие страны больше России, даже не видя порой от них взаимности. Он пренебрег ее дутым величием, показав, что ему, человеку с российским гражданством, могут быть не менее близки украинцы, грузины, белорусы или крымские татары. Российская власть и ее поклонники не смогли смириться с человеком, который своим примером показал: высшая правда и общечеловеческие ценности важнее «крепостного права» рождения, и человек сам вправе выбрать, кого защищать и во что верить».
Ксения Кириллова