Мораль истории с журналистом «Медузы» прекрасно раскрывается в заявлении, которое Кир Маковеев опубликовал на странице Ивана Голунова в фейсбуке. Суть его мнения сводится к тому, что активисты якобы использовали этот случай для раскрутки собственных имен, а СМИ использовали активистов для освобождения Голунова. «Это был секс по взаимному согласию. Никто ни на ком не обещал жениться». Под «женитьбой» понимается перевод протестов на более сущностный и масштабный уровень. В качестве аргументации приводится следующий вопрос: «Чем Медуза замужем за навальновцами будет отличаться от Киселёва и Соловьёва торгующих задницей за виллы и неприкосновенность?»
Ответить на него очень просто. «Замужем за навальновцами» действительно не следует быть. Следует быть «замужем» за идеями правового государства. Такого, при котором взятие в плен Ивана Голунова, Олега Сенцова и украинских моряков в принципе было бы немыслимо. Поскольку же российский медийный истеблишмент остается «замужем» за прагматичным подходом, а не за «идеями», мы получаем то, что теперь именуется «сливом» политического движения. «Дежавю 2011». «Если кто-то трогает вашего парня, то мы сами решим, какого внимания его удостаивает наша аудитория. Потому что мы работаем на нашу аудиторию, а не на вас. И поэтому нам есть, что вам предложить, а вам – есть зачем к нам обращаться», – цинично излагает Makoveev.
Честный коммерческий подход, о котором мы все давно догадывались, но «стеснялись спросить».
Одна моя проницательная коллега из Украины, предсказавшая аннексию Крыма за несколько недель и месяцев до самого события, рассказывала мне со ссылкой на свои «источники», что российские журналисты «в целом» ограничены только одной темой – «украинской». В широком смысле под ней понимаются «внешнеполитические интересы Кремля», то есть, иными словами, попытки кремлевской группировки переписать правила международного прядка. За пределами этой «красной черты» начинается, условно говоря, мир Анны Политковской. Мир, в котором быстрая смерть в подъезде может показаться чем-то желанным. Все, кто переступают эту черту «без согласования» с кремлевскими спецслужбами, оказываются либо за границей, либо в тюрьме, либо в могиле – без возможности оказаться символами протеста в печатных версиях РБК, Ведомостей и Коммерсанта.
Именно поэтому убийство российских (заметьте – российских, не украинских) журналистов в Центральноафриканской республике не стало поводом для протестной волны в российских СМИ: погибшие перешли черту, отделяющую «дозволенное» от «недозволенного». В результате дело расследовали не российские власти, а Михаил Ходорковский, украинские спецслужбы, а также «Новая газета» – та самая, которая за 20 лет потеряла семерых журналистов убитыми (двое из девятерых пережили покушение). Все эти три расследовательских коллектива относительно независимо друг от друга вышли на структуры Евгения Пригожина, который считается близким другом Владимира Путина. Никто тогда не писал: «Я – Орхан Джемаль», «Я – Александр Расторгуев», «Я – Кирилл Радченко». Все трое покусились на интересы российкого президента и его банды при попытке расследовать деятельность «ЧВК Вагнера» в Африке. А там, где начинаются интересы Путина, заканчивается «свободная российская журналистика». Поэтому Голунов на свободе, а десятки и сотни украинских заложников Кремля, включая сотрудников СМИ, будут и далее – годами и десятилетиями – томиться в российских тюрьмах. Все потому, что на «консилиуме» российского медийного «бомонда» было твердо решено: аудитории «не интересны» судьбы этих людей, судьбы международного правопорядка и судьбы мира вообще.
Зачем «утомлять» своих «потребителей» проблемами крымских татар, украинских моряков, убитых детей Донбасса, уничтоженных до основания сирийских городов, российскими базами в Грузии, путинскими танковыми колоннами на границе с Украиной? Коммерческой выгоды – никакой, а аудиторию вместе с бизнесом можно растерять за неделю. Один окрик из Кремля – и вас выкинут не только из всех агрегаторов типа Яндекс.Новости и Яндекс.Дзен (которые тут же найдут у вас «нарушения правил»), но и попросту заблокируют в российском сегменте Интернета. В лучшем случае, то есть если редакция работает за пределами России, коллектив будет распущен. Проукраинская позиция обернется для среднестатистического российского журналиста утратой всего – популярности, статуса, средств к существованию и даже свободы, если он по какой-то причине предварительно не сумеет бежать в Европу, США, Израиль, Украину, Грузию.
И никто. Никто за него не вступится.
По этой причине я с самого начала не разделял оптимизма всех этих воодушевленных людей, которые вдруг почему-то решили, что в стране, которая решилась на первый со Второй мировой войны территориальный захват, «возможно все». Нет. Возможно только то, что согласуют для вас «лидеры общественного мнения» в московской мэрии. «Разрешат» марш – будете маршировать по выделенному для вас узкому коридору. «Разрешат» пикет – будете стоять в длиннющей очереди на пикет, чтобы не нарушить установленное «Единой Россией» расстояние для одиночных демонстраций. «Разрешат» сказать «Я Голунов» – будете гордо вешать таблички себе на шею. «Разрешат» быть несогласным – будете несогласным. Не разрешат – не будете.
И, если Вы вдруг решите, что СМИ интересны ваши запросы на восстановление конституционности, то ведущие журналистские коллективы страны вместе со своими последователями-мазохистами вам быстро разъяснят «ситуацию»: «Активизмом мы не занимаемся и не хотим быть героями сопротивления, простите», – пишет Иван Колпаков из «Медузы». Уже в следующем своем сообщении – видимо, в ответ на удивленные возгласы – он напоминает о том, что «Медуза» «на протяжении всего своего существования системно писала о незаконных преследованиях граждан в России». Что правда. Как правда и другое его замечание: «Призывать выходить на несанкционированные акции мы не можем — потому что это опасно».
Это действительно опасно: прямо сейчас, когда я пишу эти строки, приходят сообщения о задержаниях на «несогласованной» акции в поддержку Голунова. И происходящее доказывает как раз то, что в России возможны только «протесты в загоне». Что протестная активность жестко контролируется Кремлем. Что российская журналистика свободна только до той степени, которая выгодна российским спецслужбам – в рамках их «новаторского» проекта по «выпуску пара», а также в связи с «межведомственными» конфликтами. Что освобождение Голунова – это не признак возможности россиян влиять на криминальные банды Кремля, а как раз доказательство обратного – абсолютной невозможности россиян изменить фундаментальную повестку, то есть прекратить войну, которую путинская администрация объявила общечеловеческой цивилизации и приблизила крах собственной.
Это то, что главный редактор The Bell Елизавета Осетинская охарактеризовала так: «В России есть еще масса несправедливостей, которые нужно исправить, но для нас главным вопросом конкретно завтра было именно освобождение Вани». В этом ее заявлении – вся «концепция» российской протестной активности путинского периода: каждый – за себя. Какая-нибудь «точечная» борьба с какой-нибудь застройкой. Какие-нибудь сепаратные выступления дальнобойщиков, бьющихся за возможность кормить свои собственные семьи (ну не за суверенную же Украину!). Какое-нибудь издание бьется за своего – и только за своего – журналиста. Какая-нибудь Чулпан Хаматова унижается перед кремлевским узурпатором в попытке спасти конкретных детей. Какой-нибудь местный оппозиционер сражается за представительство в каком-нибудь районе Москвы (как правило, безуспешно). Какие-нибудь борцы с коррупцией отыскивают очередную дачу, виллу, резиденцию, яхту конкретного путинского фаворита (как правило, без последствий для объекта расследования). Одним словом, разрозненные акции без системных результатов: война продолжается, народы гибнут, международный порядок разрушается, российская политическая система Путина продолжает без разбора пожирать собственных и иностранных граждан – а многомиллионную аудиторию продолжают «спаивать» антикоррупционными расследованиями и всякими «шапито» без предоставления внятной картины мира.
Можно ли винить российских журналистов за то, что между миссией и расширением аудитории они в основном выбирают второе? Можно ли критиковать их за то, что они «встроились» вместо того, чтобы перестроить? Можно ли возмущаться из-за того, что между защитой всех и защитой исключительно своего коллеги они, как правило, выбирают второе? Это личное решение каждого, которое зависит от понимания самой сущности журналистики. Кто-то, как бывший редактор «Би-би-си» Артем Лисс, скажет: «Спасти своего – это обязанность работодателя. Вывести людей на улицу – политический активизм, который не может иметь ничего общего с журналистикой». Кто-то, как политолог-эмигрант Александр Морозов, назовет заявление Галины Тимченко, Елизаветы Осетинской и Ивана Колпакова «дикой политической слепотой взрослых и умных людей».
Надо понимать одно: последствия. Стратегические последствия того, какой вектор выберет конкретный журналист и журналистское сообщество в целом. Выбираете принцип «дистанцирования» – получаете изгойский российский режим, где полиция разгоняет «марши матерей» и где за попытку разобраться с военной интервенцией вас убивает частная армия российского президента. Выбираете принцип «соучастия» на Евромайдане – получаете Украину, которой предоставляют безвизовый режим с Евросоюзом и шанс перейти в разряд первосортных держав, где человеческая жизнь – это высшая ценность, а не ресурс для добычи «геополитического величия».