С большим любопытством смотрю на «Форум.мск» публикации авторов, сетующих на то, что одной из главных причин краха советской системы в 1990-91 годах стало омещанивание советского общества, вызванное якобы ошибочной политикой на повышение благосостояния трудящихся. Самое забавное, что авторы во многом правы — созданный Хрущевым и доведённый Брежневым до совершенства «потребительский тоталитаризм» в условиях соревнования с потребительским демократическим капитализмом был исторически обречён.
Сразу отмечу, что относительная стабильность восточноевропейских «гуляшных коммунизмов» объясняется прежде всего, мощнейшим их дотированием со стороны СССР: почти дарьмовыми углеводородами, и гарантированным рынком сбыта их не востребуемой больше нигде промышленной и сельхозпродукции. Это давало возможность относительно прилично жить, совершенно не напрягаясь — в отличие от параллельных западных обществ времён экономического чуда. Но СССР, как всеобщий донор, такого позволить себе не мог.
Привыкшие к социальной стабильности и некоему достатку, советские люди решили «подняться» по пирамиде потребностей Маслоу и захотели комфорта, отмены цензуры, поездок за границу, буржуазных гражданских и политических свобод… Обреченность брежневской модели демагогической устремлённости к коммунизму в условиях роста уровня жизни и появления, как сказали бы сейчас, среднего класса, я понимал уже более 40 лет назад. Помню, как немного провокационно, в 13 лет (72-ой), я сообщил родителям своё первое «социологическое открытие»: коммунизм невозможен, ибо по мере роста благосостояния в процессе приближения к коммунизму естественный рост мещанских настроений (а тогда борьба с мещанством была главной темой публицистики, объединяя и казённую пропаганду и системную интеллигентско-шестидесятническую оппозицию) превратит советский народ в обывателей, которые никакой коммунизм строить не будут.
Поскольку в те годы даже простое публичное заявление о принципиальной невозможности построения коммунизма даже из уст подростка влекло оргвыводы, то родители пытались меня переубедить — чтобы я не стал повторять свои выводы в школе, ведь это, с их точки зрения, могло сильно помешать моим шансам на попадание в комсомол, а значит и в институт. Но и врать мне они не хотели. Да, и запугивать тоже — ведь запугивание означало признание существования гонений на инакомыслие, что ещё больше подрывало доминирующую социальную мифологию. Поэтому я услышал следующий довод: настоящий интеллигент никогда не станет мещанином. Поскольку ждать превращения окружающего меня социума в интеллигенцию, особенно еврейскую (а иных социальных эталонов вокруг меня не было), было куда более проблематично, чем ждать ликвидации проблем советской торговли, то намёк на то, что коммунизм настанет лишь когда рак свистнет, а вечно полупьяный сантехник начнет читать Стругацких, Эренбурга и Фейхтвангера — я мгновенно понял.
Ну, а через год, в 1973, в 14, я уже слушал по подаренному дедом радиоприемнику Сахарова и Солженицына и сводки с полей войны Судного дня, и по поводу коммунизма и судеб социализма больше не заморачивался. На тревожные родительские вопросы о том, хорошо ли готовлюсь ли я к карьере инженера, спокойно отвечал, что к моменту окончания ВУЗа социализм рухнет, СССР развалится, советские инженеры никому нужны не будут, а я буду журналистом и буду жить защитой буржуазного строя. И вообще пора уезжать, потому что когда социализм рухнет, здесь будет значительно более бедный капитализм, чем в Америке или Израиле (слов «дикий капитализм» я ещё не знал). Процесс перерастания неизбежных экономических реформ в политические по типу дубчековских, а политических реформ — в антикоммунистическую революцию, я представлял себя довольно чётко. Это, напомню, ровно 41 год назад, в 14 с половиной лет.
Но вернёмся к условиям существования тоталитаризма. Любой тоталитаризм требует от своих приверженцев либо романтической аскезы, либо согласия на скромный достаток и аполитичность — в обмен на патернализм, на готовность власти терпеть очень плохую работу и пьянство при условии отказа от социальных связей и конформизма.
Однако мобилизационный тоталитаризм требует именно и только аскезы и постоянного напряжения сил. Поэтому омещанивание советского общества убило его проектность, его «вертикальность» (имея ввиду разделение культур по Питириму Сорокину), превратив в унылое воплощение базового принципа фашизма по Муссолини: «ешь и молчи».
И в критике мещанства как главной антисоветской силы все были и остаются правы. Но при этом за скобками остаётся главный вопрос: я сколько бы терпели советские люди героическую аскезу.
Ординарная для конца двадцатых, тридцатых и конца сороковых нехватка муки и дороговизна мяса вывела в 1962 году рабочих Новочеркасска на невиданную в Советской России демонстрацию протеста (больше была только тбилисская толпа в марте 1956). В этих условиях курс Маленкова, а потом и Хрущева на облегчения жизни колхозников и общий рост благосостояния, жилищное строительство, выпуск товаров группы Б (кто забыл — потребительских) — спас послесталинское общество от социального взрыва. Ибо в Восточном Берлине, ГДР, Польше и Венгрии такие взрывы в те годы уже гремели.
Сталин же оттягивал уклон в потребительство, сделав ставку не на хлеб, но «зрелища» — всё новые и новые кампании разоблачения врагов.
Но виселицы с врачами на Лобном месте ненамного отдалили бы всенародное антикоммунистическое восстание. «Исправить» положение могла Третья мировая. Но наследники генералиссимуса на неё не решились и занялись строительством не новых бункеров, но Черемушек. А при дорогом Леониде Ильича — и Черемушкинского рынка и АвтоВАЗА.
Поэтому повзрослевший герой Розова переставал рубить дедовой красноармейской шашкой сервант, относил шашку антиквару и, попав в пьесу Рощина, старательно отмечал Старый Новый год. За столом он прочувственно пел про поручика Голицына. Из этого вышел кинематограф Никиты Михалкова.
Тем же, кто убеждён, что под разговоры о коммунизме, в СССР стремительно рос промышленной потенциал, отвечу, что к середине 70-х общественность уже вовсю ругала это индустриальную мегаломанию за разорительность и антиэкологичность. Без мощного идейного мотивирования терпеть все эти новые монстры пятилеток страна категорически отказывалась. Поэтому и этот путь был тупиковым.
95 лет назад Ленин, от имени молодой, но уже «опытной» советской власти снисходительно поучал западных и восточных коммунистов, страдающих «детской болезнью левизны», как битый жизнью мужик воспитывает романтическую школоту.
Но, видимо, у коммунизма есть ещё и вторичное впадание в детство — некая социальная гебефрения и идеологическая сенильная деменция. Вот и приходится читать рассуждения о том, как было бы хорошо, если бы — условно говоря — рабочие Новочеркасска, вместо требований пирожков с мясом, пели бы хором песни революционной Кубы и вызывались бы вкалывать сверхурочно — лишь бы на Марсе яблони росли, а поклонники неистового Фиделя могли бы без лишних забот свести свою трудовую активность исключительно к идейно выдержанному вокалу, благо тростник рубят сами министры.
оригинал —