Военная одиссея отца
В пятницу 20 июня 1941 года в семье Кондратия Кирпичева праздновали 16-летие Володи, младшего сына. Отмечали скромно, хотя дед был председателем сельсовета, а во времена НЭПа к своему «Фордзону» в поля выезжал на фаэтоне, во фраке, цилиндре и с тросточкой. Щеголял! А в 1927-м дивиденды членов его земледельческого кооператива «Земля и воля» едва уместились на подводе. Когда мешки червонцев рассыпали в зале дедова дома, то было их до…
В общем, денег хватало. Как деликатно он сказал мне, семилетнему внуку: «Тебе по пояс…» Но затем знающие люди намекнули, что времена наступают строгие, и дед вышел из кооператива. Его оптимистов-компаньонов через пару лет раскулачили и сослали в Сибирь. После коллективизации и Голодомора богатое и процветавшее украинское село Васильковка жило куда хуже, чем при царизме, так что советскую власть отец не любил.
Да и к России относился прохладно. Он, переживший Голодомор и видевший, как к сельсовету каждое утро свозят на подводах умерших от голода, до старости помнил, как съел в 1933 году дневную пайку мамы, 150 граммов хлеба. Был не по годам рослым, все время хотел есть ‑ и не смог удержаться. И много чего еще помнил отец и понимал, кто виновник украинских бед.
Поэтому нынешнее российское победобесие, бесстыжий госонанизм с колорадскими лентами, потешными штурмами картонного Рейхстага и позорными заявлениями, что войну могли выиграть без Украины, стопроцентно не одобрил бы. Будучи украинцем. Русская фамилия не должна вводить в заблуждение: еще в 30-х годах XIX века его прапрадед Яков бежал за волей откуда-то из-под Тулы или Калуги. И в старом казацком селе Васильковка, что на Днепропетровщине, на речке Волчья, Кирпичевы так быстро украинизировались, что вскоре были известны только как Миненки, по имени Мины, первенца Якова. Ну а мама отца, та и вовсе была казачкой, чьи предки тоже бежали в Васильковку ‑ с Полтавщины, от русских колонизаторов-крепостников.
Но продолжим нашу маленькую военную сагу. В субботу 21 июня в отцовской школе состоялся выпускной вечер. При НЭПе жизнь налаживалась, семьи сельчан не боялись пополнения и в школах пришлось завести много параллельных классов. Село славилось спортивной молодежью и васильковские тяжелоатлеты занимали призовые места на юношеских украинских соревнованиях, а на уроках физкультуры отец в своем восьмом классе стоял лишь четвертым по ранжиру – при росте метр восемьдесят пять. Не знаю, каким был выпускной во времена карточек и всеобщей нищеты, в какие платья были одеты девушки и какой ширины носили брюки мальчики, но не так уж это важно. Ибо утром началась война.
Радиоприемники заставили сдать, но дед, работавший председателем сельсовета, один припрятал и быстро понял, к чему идет дело. Немцы наступали стремительно, они рвались к Днепру ‑ и в конце августа дед пристроил своего младшенького помощником гуртовщика, угонять колхозный скот на восток. Но он немного опоздал, немцы как на параде форсировали Днепр, танки Клейста и Гудериана, замкнув Киевский котел, беспрепятственно покатили на юг, ударив по тылам пытавшихся наступать советских армий, и 8 сентября прогрохотали через Васильковку, ворвавшись по мосту, который в панике драпа так и не был взорван. Напрасно моя маленькая бабушка надрывалась в полях, копая километры противотанковых рвов. Их оплывшие остатки были хорошо видны в конце пятидесятых, а бабушку я так никогда и не видел. Она, обладательница редкого даже по украинским меркам голоса (ее не раз звали в киевскую консерваторию), умерла совсем не старой, едва перевалив за пятьдесят, в 1945 году.
Васильковский скот далеко не ушел ‑ в Донбассе «Юнкерсы» разбомбили стадо, после чего гуртовщик посоветовал отцу добираться до Ростова, а оттуда на Кавказ. Там, по совету деда, служившего во время Первой Мировой в Грузии и Армении, осели старшие сестры, сумевшие бежать от Голодомора и вышедшие замуж одна за грузина, другая за армянина. Но едва не погиб от рук энкавэдэшников из заградотряда. Пьяный подонок совал ствол нагана ему в рот: «Драпаешь, дезертир? Пристрелю!» Рост-то у парня немалый для шестнадцатилетнего. Но бог миловал, пронесло, в Ростове удалось сесть на поезд, и в октябре отец наконец-то добрался до Степанавана, к сестре Марии. Там учился в вечерней школе, а днем работал грузчиком на местной фабрике. И все время хотел есть. Он потом жаловался, что целых двадцать лет, с 1932 по 1952-й то голодал, то недоедал. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.
Иран
Летом 1943 года отца, едва ему стукнуло 18, призвали в армию и после месячных курсов вождения отправили в Иран, перегонять ленд-лизовские машины. Это было гораздо важнее, чем все новороссийские десанты, которыми нам при Брежневе морочили головы и в которых положили множество народу. Американские автомобили сделали сталинскую армию моторизованной и лишь потому она дошла до Берлина. Не будь массированной помощи США, Англии и Канады, «Студебекеров», «Виллисов» и американской тушенки (плюс самолеты, танки, корабли, порох, авиационный бензин, алюминий, и так далее, и тому подобное – список бесконечен, а масштабы поставок колоссальны!) – Сталин проиграл бы ту войну. И, как стало очевидно на примере путинской России, ставшей главным врагом цивилизации, это был бы не самый плохой исход… Англосаксы в любом случае выиграли бы войну, но на карте мира не осталось бы страшной красной империи, старшей сестрицы нацизма и фашизма.
Машины принимали в Тегеране, затем через Тебриз и Армению гнали по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ, где передавали фронтовым бригадам водителей. «Студебекеры» и «Интернационалы», «Виллисы» и «Додж — три четверти» – колонна за колонной шли на север днем и ночью более года, пока фронт не продвинулся так далеко, что этот маршрут стал невыгоден.
Отец рассказывал, что порой колонны по 400 машин шли с интервалом в один час! Особенно эффектно это выглядело ночью, когда габаритные огни сливались в бесконечную красную змею, вьющуюся по долинам и по взгорьям и исчезающую за горизонтом. А однажды в Армении, где отец остановился в горном селе, к нему долго присматривался один старик и затем спросил, не сын ли он великого мастура (мастера) Кирпичева? Такова связь времен. Наш мир велик, но тесен!
Оказывается, в этом селе во время Первой мировой войны работал мой дед. Он пошел в армию в 1913 году, воевал в Закавказье, но повредил в горах ноги и затем, будучи классным механиком, трудился в тылу, чинил артиллерию, подвижной состав – и локомобили местных помещиков. Хорошие механики тогда очень ценились, и устроился дед основательно, даже перевез туда семью – у меня сохранился его тифлисский снимок 1918 года, с молодой еще бабушкой и маленькими дочками, лет трех-пяти, тетей Аней и тетей Марией. Это к ним рвался осенью первого военного года мой отец.
Будни оккупации
Проводя в 50-х лето в селе у деда, я быстро освоил украинский и, будучи мальчиком сознательным и начитанным, городским, порой задавал ему неудобные вопросы. Например, меня очень волновало, как же Васильковка пережила ужасы немецкой оккупации. Почему всех поголовно не расстреляли свирепые и беспощадные каратели? Или, на худой конец, почему село за два года оккупации не вымерло с голоду?
Ведь ясно, что с уходом русских все должно было мгновенно прийти в полный упадок и погибнуть! И меня удивляло, почему дед, обычно не торопившийся дать ответ (жизнь научила его сначала думать, а потом говорить, что не всем дается…), но если уж решивший что-то сказать, то не стеснявшийся в точных, хотя и грубоватых выражениях, становился дипломатичным, витиеватым и явно уходил от ответа. Мол, жили себе и жили. Неважно жили, да, но ведь не виноваты, что выжили. И с грустью смотрел на меня. И даже мне, ученику второго-третьего класса, становилось ясно, что моя картина мира, похоже, отличается от реальной. И что никаких таких особых ужасов село при немцах не пережило. Что было странно и ломало стереотипы…
Это потом уже, после смерти деда отец разъяснил юному максималисту, что жизнь под немцами была нелегкой, но гораздо менее страшной, чем под Советами. Что во время Голодомора в селе умер каждый четвертый, тогда как при немцах расстреляли всего лишь несколько воров, да и тех не местных, залетных. Партизанское движение в этих краях, а ведь совсем неподалеку расположено Гуляй-Поле ‑ столица гения партизанской войны, батьки Махно! – почему-то не зародилось. Против Советов вставали тысячами, в том числе и дядько Денис, младший брат деда, пулеметчик со знаменитой махновской тачанки, а против немцев нет. Почему?
Потому! Вот и Юрген, муж моей кузины Тани, как-то рассказывал в пивной в Галле после третьей кружки, что отец-фронтовик побил его в детстве, увидев в руках игрушечный пистолет. А затем, когда Юрген чуть повзрослел, рассказал ему, что служил он военным администратором в одном из сел Запорожской области (совсем недалеко от дедового села), но поскольку особо военно администрировать было нечего, то занялся привычным делом, стал тачать обувь. И осенью 1943, когда немцы отступали, его провожало за околицу все село – в сшитых им добротных сапогах…
Такая вот странная реальная история. Она и на примере моей семьи сильно отличается от парадно-официальной. Так, старший брат отца Николай Кирпичев, офицер-подводник, подлодка которого стояла в ремонте в Севастополе, успел летом 41-го организовать «Тюлькин флот» из рыбацких сейнеров и шаланд, который снабжал береговые укрепления и маячные команды западного берега Крыма, от Тарханкута до Севастополя. Потом дрался в морской пехоте, а летом 1942 попал в плен. Сидел в Сталинском концлагере. Имею в виду лагерь в моем родном Сталино, нынешнем Донецке. На его месте сейчас ДК «Металлург» (во всяком случае, был до русской оккупации), а напротив школа № 33, в которой я пошел в первый класс. Такая вот связь времен и такая военно-социальная диалектика, господа.
Семейная легенда гласит, что моя бабушка пришла пешком за сыном (немцы сообщили о том, что у них в плену русский морской офицер) за двести с лишним километров и выкупила его у охраны за единственное дорогое, что у нее было, золотые серьги. Увы, это не так. Когда она пришла, а она пришла – сына в лагере уже не было. Они разминулись. А когда советы вернулись в Васильковку и посадили дядю Колю в фильтрационный лагерь и следователь спрашивал, почему он сдался, а не застрелился, он доказывал, что бежал из немецкого плена. Увы, я поднимал материалы – случаев побега из Сталинского шталага не зафиксировано. Думаю, все было гораздо проще: в 1941 и в 1942 годах немцы, как правило, отпускали военнопленных-украинцев из лагерей. Таким образом спаслось и немало русских, которым их солагерники помогли заучить несколько украинских слов, новую фамилию и место проживания. Но никто в России этого уже не помнит. Не хотят.
Дальний Восток, Сахалин, Магадан – долгий путь домой
Отец оттрубил в армии шесть лет. Ему не раз предлагали Продолжаем отцовский анабазис. Осенью 1944 года, когда фронт ушел далеко на запад и ленд-лиз через Иран стал логистически невыгодным, его перебросили на Дальний Восток, в Находку, где создали пункт сборки американских машинокомплектов. Затем, когда поток поставок стал иссякать, какое-то время он был водолазом на Уссури и там немного отъелся, спасибо красной икре и американской тушенке. Потом освобождал Сахалин, где и застрял в аэродромной команде. Таковы судьбы военных в империи: то ты на Памире, а то вдруг в Европе. И наоборот.
Там, на Сахалине (в двадцать лет, что очень поздно для освоения этой сложной игры!) он научился играть в шахматы, причем играть серьезно, став в итоге хорошим перворазрядником. В те времена этот разряд был эквивалентен нынешнему кандидату в мастера. Но заботливая родина не давала засиживаться на месте, она направила толкового парня во флот, механиком. Там отцу не везло. Сначала их судно потеряло ход и две недели болталось посреди Охотского моря. Еды хватало, а вот вода скоро закончилась, так что пришлось соскребать с палубы снег и растапливать его. Лишь в декабре 1947 г. их притащили на буксире в Магадан. Отец уже бывал там и запомнил огромные украинские этапы – Западная Украина героически сражалась с Советами и те прибегли к массовой депортации. Несколько сот тысяч было сослано в Сибирь и на Колыму. Любви к СССР это отцу не добавило…
В Магадане механики корабля чинили двигатель, и морозным утром 19 декабря 1947 года отец выбрался из машинного отделения перекурить – налегке, в тельняшке и в самодельных сандалиях на босу ногу. Но не успел он сделать и пары затяжек, как его сдуло с палубы на причал, на который уже надвигалась многометровая волна ледяной воды. Она подхватила отца, занесла вглубь порта, затем потащила в море, и тут ему повезло, он смог зацепиться за портовую тележку и остался на суше. А в целом жертв оказалось много…
Взрыв был чудовищным, почти хиросимским ‑ «Генерал Ватутин» вез 3313 тонн взрывчатки, а вслед за ним взлетел на воздух и «Выборг» с грузом сдетонировавших капсюлей в несколько тысяч тонн. Порт и прилегающие районы были практически уничтожены, а на судах, стоявших у пирсов, были серьёзно повреждены палубные надстройки, выведены из строя лебёдки и двигатели.
Придя в себя, отец понял, что помощи ждать долго, что в городская больница скорее всего также разрушена, поэтому как был в тельняшке и шлепках на босу ногу, так и побежал в пригородный госпиталь, до которого было километров пять. А мороз был нешуточный, минус 21, с ветром. Вряд ли он добежал бы, но в госпиталь катила полуторка с пострадавшими и подхватила отца. Так он спасся во второй раз за день.
В госпитале отец, получивший контузию и сильные обморожения, пролежал месяц и здорово усилился за это время в шахматах, играя с подполковником медслужбы. А выписавшись, отправился в долгий путь домой. Его анабазис достиг крайней точки, но далеко не завершился. Страна, понесшая страшные потери в войне, демобилизовавшая солдат старших возрастов (войну заканчивали пожилые люди и мальчишки, средний возраст был начисто выбит!), не могла отпустить из армии его призыв. Она попросту осталась бы без армии. Так что пришлось отцу поработать водителем в Казахстане, на уборке урожая, затем он строил какие-то полигоны в Оренбуржье и Астраханской области (знаю я эти полигоны…) и только летом 1949 г. благодарная родина отпустила его на волю – в одной гимнастерке и с фибровым самодельным чемоданом. Этот чемодан затем служил мне люлькой…
Домой! Но дома отец не встретил сверстников. И не гитлеровцы тому виной. Осенью 1943 г. вернувшиеся Советы беспощадно загребли подросших за время их позорного отсутствия парней – и тут же сгубили их. Маршалы смерти Жуковы и Коневы бросали мальчишек в бой против опытных вояк Манштейна, не обучив, не обмундировав и даже не приведя к присяге, с одной винтовкой на троих. На Молочной и на Днепре полегли сотни тысяч украинских сельских «черных свиток» и городских «серых пиджаков». Это был второй геноцид после Голодомора, намеренное и сознательное уничтожение Россией цвета украинской молодежи, настоящий украинский холокост! Из многочисленного поколения парней, родившихся на Левобережье в 1923-26 годах, домой вернулись один-два из сотни. Так что никакого поколения беби-бумеров там не родилось – не от кого было рожать, и только сейчас я понимаю, как мало сверстников было у меня в детстве, когда отец привозил меня в село к деду. Им неоткуда было взяться.
Эпилог
Отец оставил этот мир 7 апреля 1998 года. Поспешил. Живи он в Америке, а он мечтал о ней, прожил бы намного дольше. Он, заслуженный металлург Украины (это было весьма почетное звание), говаривал, что живи он там – давно был бы миллионером. И я нисколько в этом не сомневаюсь, зная отцовские способности и дар общения. Но хорошо уже то, что он знал, что его любимая внучка уезжает туда. Через полгода после ухода отца в мир иной она перебралась в Нью-Йорк. А затем и нас, родителей, перетащила в США. Умная девочка! Вся в дедушку. И как раз она сделала лучший подарок деду и не только. Дело в том, что ее дочь, моя любимая внука Лидия – родилась 8 мая. Завтра ей стукнет девять лет. И это самый лучший праздник, который можно придумать!
Юрий Кирпичев