Репортер INSIDER попал в руки «своих» в тылу АТО и на собственных ребрах почувствовал, как мало еще понимал, что такое военное положение.
Уезжая в Изюм, я не собирался на войну: все равно не отличаю БТР от БМП. Меня интересовали исключительно социальные аспекты. Настроения, особенно мирного населения. И я представить не мог, что за разговор с солдатами у сельмага меня считать шпионом.
Теперь я знаю, что такое «яма». Непросто позавтракать, когда ты в наручниках, а глаза и верхняя часть головы замотаны непрозрачным скотчем. Но надо, к тому же быстро. Ты не знаешь, сколько еще тебя будут держать. У тебя болит между глазами и под ребрами. И только тут ты понимаешь, что это война.
— Мы должны были все проверить, — говорит голос, потому что глаза завязаны. — Надеюсь, вы понимаете, что это было необходимо.
— Я понимаю.
— И скажите всем, с кем вы там общаетесь, чтобы в зону АТО так просто не ехали. Только с конкретной целью, только в конкретное место.
Изюм: мирный тыл
Изюм — городок Харьковской области, у которой стоят украинские войска.
43-летний Анатолий из Славянского района возвращается с заработков из Москвы и утром не может проехать через закрытое КПП.
— Мне бы только добраться. И будем с женой думать, что делать дальше. Куда мне деваться? Брать детей, жену и снова все начинать с нуля.
У него трое детей. Он десять лет назад переехал в Святогорск из Донецка по экологическим причинам. Анатолий как бывший экологический активист считает, что «Славянск восстал» из-за планов добывать рядом сланцевый газ:
— Правда, потом сюда действительно несколько российских диверсантов пробрались, — говорит он. — Но сначала все было из-за сланцевого газа. Протестовать еще при Януковиче начали.
— А при чем тут нынешняя власть? — Не понимаю я его логики.
— Так они сказали: нам российский газ не нужен. А если здесь начнут добычу — по Донцу пластмасса потечет вместо воды, — убеждает меня Анатолий.
После начала АТО в Изюме появились люди из Славянска. По данным райгосадминистрации, таких в городе около двухсот. Кроме того, люди уезжают самостоятельно и не обращаются за помощью. Я видел в электричке нескольких, которые ехали в село к родственникам. Те, у кого дачи вдоль Донца — переехали туда. Проблем с выездом из Славянска для гражданских практически нет: на КПП, где я был свидетелем, только проверяют документы и багаж.
Во многих изюмчан, с которыми говорил, есть родственники в Славянске.
— А что нам в них думать, — отвечает 49-летний Юрий на мой вопрос об отношении к ДНР, — Мы такие же, как они.
— Вы с оружием НЕ воюете, — возражаю.
— Это да, — чешет голову Юрий и замолкает.
«Армия как армия» и «правосеки» в погонах
Я спрашиваю в Изюме снова и снова, как относятся к армии. Негативно относятся преимущественно люмпенизированный люди, интеллигентного говорят:
— А как к ней относиться? Армия как армия. Это правительство мы не любим.
Несмотря нелюбовь в Киев, агрессии местного населения к солдатам на местах практически незаметно. Воинов преимущественно жалеют: «Они здесь не по своей воле». Женщины называют военных «солдатиками». В первые дни носили пищу.
Юрий Шелест, руководитель аппарата Изюмской райгосадминистрации
— Просто тех, кто пророссийский, больше видно, они считают нужным высказаться. А проукраинские люди больше делают, чем говорят.
Самих солдат в городе мало. Один из тех, с кем удалось поговорить, просил снова вспомнить об известной теме 95-й житомирской бригады десантников: мол, по документам они находятся на обучении, а по факту здесь, на передовой. И погибают. В тот день погибло еще двое.
Среди других, с кем я успел поговорить до задержания, настроение боевое. Утверждали, что до сих пор не зачистили город только потому, что не было четкого приказа. «Но там Чечня», — говорил один из десантников-контрактников. На просьбу уточнить, пожал плечами: «Ну, там есть чеченцы. И вообще».
Не все настроены по-боевому. Один просил назвать его фамилию, потому что он давно должен был быть комиссован, у него маленький ребенок — двух лет нет. Я смотрел на него, и хотелось плакать от бессилия: он думает, что я могу ему хоть чем-то помочь?
Утром КПП был закрыт, и я успел обойти весь город. Интервью в райгосадминистрации, vox populi на улицах. Побывал даже на входе в интересную часть города, где, по слухам, стоит «Правый сектор». Несмотря на «секретность», весь город знает, где расположены подразделения украинских сил. Меня провели прямо в спорткомплекс за зарослями кустов в глубине парка.
Конечно, «Правый сектор» оказался ложью. Там стояли полтавские милиционеры — обычные оперативники и ППСники. Вечером они порой выходят в парк, в майках и тапочках, пьют пиво, щелкают семечки. Многие подкачанный и с короткой стрижкой. В Киеве таких, не разбираясь, записали бы в «титушкы», ну а здесь — «правосеки».
Село и люди
КПП открыли, но автобус в нужное село так и не пустили. Село специально не называю, хотя на местах все равно все все знают. Поехал на такси. Думал наивно: пообщаюсь с крестьянами, потом еще раз — в четвертый раз — позвоню пресс-секретарю, подойду к КПП лагеря, поговорю с солдатами, потом посплю — и обратно.
Позвонил сельскому голове, он поселил меня у почтальона. Оставил у нее вещи и ушел к людям.
Интересное отношение к армии. С одной стороны, кроме, собственно, головы, крестьяне против того, чтобы здесь стояли солдаты. У них дети в детсаду (кстати, оборудованном пластиковыми окнами по совместной программе Евросоюза и ООН), а рядом теперь постоянно стреляют. Во многих, опять-таки, родственники в Славянске и районе. С другой стороны — солдатам, опять-таки, носили пищу в первые тяжелые времена. Девушки и разведенные женщины с солдатами флиртуют.
— Ты смотри, — предостерегает одна женщина другую, разведенную. — А солдатики — народ дружный. Один слезает, другой залезает.
И смеется в кулак. Вечером у нее свидание.
— К тебе? — Спрашивает подруга.
— Нет, на кофе вон там, — показывает на сельмаг. — На кофе, все по-честному.
Напротив сельсовета — конечно, сельский магазин. И там на террасе есть солдаты. Некоторые нетрезвые. Вспоминается рассказ одного из руководителей АТО, что трагическая история с украинскими военными во Волновахой произошла из-за 10 ящиков водки, которые ребятам завезли накануне.
Эти ребята в селе под Изюмом смеются. И здесь патруль.
Меня забрали вместе с солдатами прямо у магазина, как «непонятного».
Солдат повели под трибунал, меня в «яму» до выяснения личности. В списке аккредитованных меня не нашли.
Я был уверен, что аккредитован. Из редакции позвонили в пресс-службу СБУ, там дали инструкции. Отослали копию паспорта, официальное письмо с печатью. И я поехал в Изюм, как делал бы в мирное время. Я предупреждал пресс-секретаря, что приеду в деревню, и не получил возражений. «Работайте по собственной программе, только не попадайтесь в непонятные ситуации, как такие-то и еще такие-то», — сказал мне он. Не знаю, о чем это он, подумал я тогда, но я никуда не лез.
Ошибка номер один: не получил официального письменного распоряжения. Ошибка номер два — общение с пресс-секретарем только по телефону, без личной встречи.
Впрочем, как оказалось потом, подобное происходит и со специализированными военными корреспондентами, которые постоянно на месте и имеют все возможные виды аккредитации. Кому-то не дают работать, кого-то бьют по подозрению работы на врага: Аркадий Бабченко — лишь один из них, и тоже не первый. Такое происходит и с теми, кто постоянно работает с «нашего» стороны. Как потом скажет мне контрразведчик в маске, «а на войне, как на войне».
Журналисты — это жирные зеленые мухи
Военный патруль забрал меня в машину «за компанию» с солдатами. Командир патруля сначала хотел выгнать меня, а потом передумал — забрал документы и посадил снова в машину. Я записал это в плюс нашей армии: действительно, как это — не проверить?
На КПП забрали фотоаппарат и телефон. Тоже логично. Завязали глаза и повели. Тоже логично: чтобы не видел, как оборудован лагерь. Я сказал, где остановился и которому пресс-секретарей звонил. Думаю, теперь проверят и выведут назад. В рюкзаке, который оставил для безопасности (чтобы не думали, что там оружие) есть дополнительные права Союза журналистов и военный билет. Все легко проверить.
Но меня привели в место, которое среди знающих называется «яма», хотя это была возвышенность. Похоже, машина. И слышу, что кроме меня, в ней есть еще кто-то. Дышит. Меня предупредили:
— Не разговаривать, а то будет применена физическая сила.
Когда меня вывели и впервые ударили, я даже не понял.
— У меня гибнут ребята! — Объяснил мне голос.
В палатке мне открывают глаза. Напротив — люди в масках, с автоматами, ножами. Начинается допрос. Странная игра: с одной стороны, не верят, что я журналист, и спрашивают, кто меня завербовал. С другой, отдельно бьют за журналистику.
— Это журналисты виноваты, что гибнут мои ребята. Знаешь, как это происходит? Появляются Идейные, как ты, и начинают раскачивать страну, — как потом окажется, это о Майдане. — И журналисты. ЕСЛИ БЫ НЕ журналисты, ничего этого бы не было. Это из-за тебя гибнут мои ребята.
Все откуда-то знакомо: чтобы оправдать жестокость, тебя делают лично виновным.
Это не все. Чтобы оправдать ее, человека надо дегуманизировать (за разумные слова меня тоже отдельно били). Дегуманизировать — значит сделать «не-человеком»:
— Знаешь, есть такая жирная зеленая муха. Говорят, она чует труп за сорок километров. И журналисты такие. У меня как только гибнут ребята, так сразу появляются журналисты. Ты сюда приехал делать имя на смерти моих ребят. Ты сначала сделай что-то для страны, а потом начинай писать.
Какие законы?
В какой-то момент, лежа на земле после того, как меня сбили с ящика ударом берца в живот, я же спросил:
— Вы работаете на украинское государство. Здесь что, законы не действуют?
— Какие законы? Здесь наших ребят убивают!
Закон один — военное время. Но вместе с тем оставляет ощущение, что все происходит по инструкциям. Просто это инструкции военного времени вместо мирных законов. Просто нам не говорят, что здесь война: ее называют «АТО».
Бьют без садизма, дозировано и так, чтобы ничего не сломать: по ушам, по животу, по скулам, по шее. Все остальное — запугивание. Пугают отрезанием ушей, отрезанием сосков. Стреляют над ухом. Заставляют за три секунды ответить, «кто тебя завербовал», с дулом пистолета во рту.
И ты рассказываешь. Будь о чем — рассказал бы все. И о ФСБ рассказал бы, и о ГРУ рассказал бы. Прошлись по биографии и оказалось: возможно, я работаю не на Россию, а на ЦРУ. Как как называлась та книга Эдварда Саида, которую ты перевел на западный грант? Ах «Гуманизм и демократическая критика»? Отдельный удар по «гуманизм» и отдельный за «демократическую».
Когда тебе приставляют к затылку ствол автомата и спрашивают, которую ты исповедуешь религию, понимаешь, что хуже для страны произошло с нами за последние полгода — обесценивание человеческой жизни. Если смерть Нигояна или Вербицкого вызвала волны возмущения, то теперь — одним больше, одним меньше …
В какой-то момент тебе кажется, что логичным продолжением будет действительно застрелить тебя и вывезти на ту сторону: мол, это сделали сепаратисты. После побоев это даже не страшно, скорее обидно. И в голове фраза «ни за х ** собачий». Страшно даже не за себя, а за родных: тебе уже все равно, а им — нет.
Спасибо, что армия
Жена нашла в моей «электронке» контакты всех пресс-секретарей и вышла-таки на того, с кем общался я. Пока меня угрожали «передать десантникам», пресс-секретарь уже успокаивал жену: «Не переживайте, он не в террористов, а в армии».
Потому что они все же как-то проверили меня, хотя утверждали, что «никто меня не знает». Даже в худшие моменты я был рад, что это — армия. Возможно, работал стокгольмский синдром: я почти любил главного в маске, который меня допрашивал, в те моменты, когда мы для отдыха пели украинские народные песни. Возможно, я даже в худшие моменты понимал: здесь дисциплина и решение о моей судьбе принимает не выведеный из равновесия автоматчик, а какой-то усталый генерал. Я был рад до сих пор рад, что это была армия, а не какой-то самодеятельный отряд.
Я подписал документ, не имею претензий к действиям сотрудников АТО. И хотя подписывал его под дулом автомата — я действительно не имею претензий к конкретным действиям конкретных служащих.
Потому что, опять же, понимаю: все происходило по инструкциям, которые сейчас действуют вместо закона. Просто мы, «гражданские салабоны» (как меня назвали), не осознаем, насколько война отличается от мира — в том числе для «мирного» населения. Даже если эту войну называют АТО.
«Журналист» — это все-таки привилегированный статус. Меня очень легко проверить. Меня отпустили через ночь. «Номер первый», который дышал в камере рядом, там уже долго. Я не знаю, кто он и за что он там: я боялся узнать лишнее о другом человеке, чтобы с меня не выбили эту информацию. Знаю только, что «номер первый» поднимал и держал передо мной ведро для мочи, чтобы я коснулся пальцами края ведра, чтобы смог попасть с завязанными глазами и связанными руками.
Другие люди
— Ты что думаешь, все террористы ходят с автоматами и в кирзачах? — Саркастически спрашивали меня во время допроса.
До того, как стать «военнопленным» и после я общался с гражданскими, убежавших из Славянска и Славянского района. Других — подслушивал. Между собой они часто называют террористов из Славянска — «патриотами». Это информация к размышлению о том, почему армии будет тяжело полностью «зачистить» регион от террористов. А я думаю о том, что происходит во время допроса таких гражданских, если они попадают под допрос. Как им доказать, что они — не террористы?
Из другой стороны: солдаты украинской армии, постоянно рискуют жизнью. В голосах рядовых, которые водили и охраняли меня, чувствовалось сочувствие. А с другими я общался до задержания. У кого-то «боевой дух» высок. Многие из старших, заявляли мне контрразведчики, пришли потому, что их позвали командиры рот. А кто-то не называет своей фамилии и говорит, что давно демобилизован, а здесь его снова призвали, и он уже был в «этой Чечне» под Славянском и больше не хочет.
Когда я смотрю сейчас на солнце в Киеве, все кажется таким далеким и нереальным.
Труднее осознавать: то, что произошло со мной, — хоть и хуже в моей личной жизни (не так побои, как угрозы «медленной смертью» и т.п.), но это — только маленький эпизод из хеппи-эндом на фоне того, что происходит вообще. Со многими людьми, в том числе гражданскими, невинными, происходят и продолжат происходить значительно худшие вещи.
Я никак не могу оформить все в стройный текст. Гражданские беженцы, поддерживающих террористов. До скольки гражданских жервт может привести зачистка? Контрразведчики, которые говорят, что виной всему — Майдан и журналисты. Случайные люди, которые попадают в плен. Есть же сотни людей в плену террористов, уверен — в плену террористов значительно хуже. Непредсказуемостью.
И все это угрожает стать систематическим.
Те, кто думает, что знает правильный выход, просто ничего не понимает. В какой-то момент между побоями я просто сидел, смотрел в брезентовую стенку военного палатки и бормотал: «Не могу поверить. Не могу поверить». Я не могу поверить, что это происходит в Украине.
Я пробую, пробую — и никак не могу оформить все в стройный текст, как умел раньше. Я только в тысячу раз глубже понял одно древнее пожелания:
Мир вам!
Артем Чапай
6.06.2014
, перевод с украинского rusmonitor.com