Безногие инвалиды ползают по барским парадным. Царь-батюшка повелевает запретить расти ценам и на обувь (она, естественно,тоже сразу «вымывается» из свободной продажи), очереди, стыдливо именуемые «хвостами» становятся нормой жизни Питера и Москвы. Штрафуют рестораны за то что не слушаются повеления запретить ценам расти и повеления запретить продавать бухло, пытаются открыть «дешёвые столовые», но получается плохо — никто не хочет кормить себе в убыток. Ну а пропаганда трубит про подвиги партизан в тылу врага. Всё это — в газете «Русское Слово», №138 от 16 (29) июня 1916 года:
Такса на обувь
Сегодня в Петрограде ввиду ожидания введения таксы на обувь закрылся ряд магазинов, производивших торговлю исключительно дорогими сортами обуви. В других магазинах, особенно расположенных в центре города, откровенно предупреждали покупателей, что с введением таксы наиболее прочные сорта «исчезнут» из обращения. В некоторых случаях образовывались у обувных магазинов «хвосты», вызванные слухами, нередко распространяемыми самими же торговцами.
Оштрафование рестораторов
По распоряжению министра внутренних дел, владельцам ресторанов «Вилла Роде», «Медведь» и других, обвинявшихся в тайной продаже крепких напитков, трехмесячный арест заменен для каждого трехтысячным штрафом.
За ногами
На звонок открыл я дверь и вскрикнул от неожиданности:
— Что это такое?
На площадке, на полу лежали голова и руки. Одна рука помахивала картузом, а голова усиленно кивала и улыбалась молодым, безбородым, коричневым лицом.
В ошеломлении пропустил я мимо себя комок тела, который быстро прополз на руках в комнату и вскарабкался на стул. И тут я увидел, что передо мной сидит смущенный, возбужденно-веселый парень с круглой остриженной головой, с рабочим загаром на лице.
— Это на войне? — спросил я, указывая на короткие обрубки ног.
— Нет, — с сожалением сказал он.
История простая. На южной железной дороге четыре года назад его и товарища кондуктор впустил безбилетными в вагон. Потом потребовал денег. У товарища кое-что нашлось, у него не было. Кондуктор сказал ему «ну, выходи, выходи», — и толкнул с площадки на ходу поезда. Он упал, ударился о какой-то столбик, его отбросило под поезд, и… он оказался без ног.
Это — прошлое, о нем он рассказывает кратко и неохотно. Сейчас он охвачен горячим желанием.
Жил он в Севастополе, чистил обувь на улице и зарабатывал достаточно для себя и старухи-матери. И вдруг читает в газете, что в Москве делают ноги. Он возбужденно достает из-под подкладки картуза газетную вырезку.
— Вот, вот, — говорит он в волнении. В том самом, очевидно, волнении, которое охватило его при первом чтении заметки в Севастополе, которое не проходит до сих пор. — Ноги! Почти настоящие, двигающиеся ноги!
И он доехал, дополз за этими ногами до Москвы. Печальное разочарование. Ноги, действительно, делают, но дают их только жертвам войны.
Он уехал в Севастополь. Но мечта вошла в него горячо и прочно. Перестать ползать, снова стать, как все, на высокие ноги!
И он опять едет в Москву, надеясь на доброе сочувствие людей, опять ползает от одного учреждения до другого и опять ему говорят:
— Ничего не поделаешь, дружок. Все для войны. Теперь все для войны.
И смотрит умоляющими глазами. Он знает силу печатного слова. Если б о нем хоть строчки две… Неужели в Москве не найдется добрая душа? За плату делают великолепные ноги. А вдруг откликнется кто-нибудь, и дадут ему ноги!
Невольно говорю и я ему то же, что и все:
— Война теперь. Только о войне. Только на войну жертвуют…
И.Жилкин
Дешевые столовые
Вчера в градоначальстве состоялось совещание по вопросу об устройстве в Москве дешевых столовых. В совещании приняли участие представители общества взаимопомощи владельцев трактирного промысла, которое привлечено градоначальником к устройству и содержанию дешевых столовых.
Градоначальник В.Н. Шебеко обратился к присутствовавшим с речью, в которой указал, что столовые должны быть открыты не позднее 1 июля. В первое время из них должно отпускаться не менее 2000 обедов.
Представители общества трактировладельцев выражали опасения, что в открываемые столовые может хлынуть публика, могущая по своему материальному положению получать обеды в ресторанах. Для предотвращения злоупотреблений со стороны публики представители общества трактировладельцев предлагали установить карточную систему… По вопросу о ценах за обеды представители общества трактировладельцев говорили, что при цене в 50 коп. за обед из двух блюд открываемые столовые явятся опасными конкурентами для частных столовых, где самый дешевый обед из двух блюд стоит 75 копеек. Такая конкуренция может убить дело частных столовых, а это еще более обострит вопрос о питании средней публики.
Совещание установило цену за обед из двух блюд в 65 копеек. Три раза в неделю обед будет приготовляться из постной пищи. Столовые будут открыты ежедневно с 11 часов утра до 6 часов вечера. По вопросу о снабжении столовых продуктами помощник градоначальника по продовольственной части Л.Г. Барков заявил, что для столовых будут отпускаться в достаточном количестве мясо, свинина и баранина.
В конце совещания представители трактировладельцев подняли вопрос об обеспечении их сахаром. Последний, по их словам, приходится получать с «воли» по повышенной цене. Градоначальник ответил, что заявление о сахаре будет подвергнуто выяснению, и в случае необходимости Л.Г. Барков примет соответствующие меры.
В Полесье
Беловежская Пуща — заповедное место. Ее хранят и от порубок, и от пожаров. Столетние деревья растут в полном приволье. В начале августа прошлого года раскаты орудийных выстрелов разбудили Пущу и замерли там. А как раз на Успенье 15-го по просеке, стоявшей на опушке беловежских лесов, со стороны наступавших германцев рано утром раздался глухой топот непрошеных гостей.
Предупрежденные жители, — большинство, — снялись со своих дедами насиженных мест и, зарыв глубоко в землю запасы хлеба, картофеля, остатки домашнего добра, с чем успели ушли в непроницаемую, им одним ведомую гущу беловежских дебрей. Говорили они уже промеж себя что хищные германцы не пощадят родной беловежцам Пущи, изведут ее, и потому не хотели оставаться на местах. Не за себя боялись, а чтобы не видеть, как германцы станут валить и пилить вековой, заповедный, ставший частью самих беловежцев лес.
Ближе к опушке леса стоял сложенный из вековых дубов кряжистый дом лесника Мироныча. Большая у него была семья: три дочери с приемными мужьями да чуть не десяток внучек.
— Останетесь если здесь, — посылал дед Мироныч «бабий пол» дальше вглубь Пущи, пойдете на снедь волчьим зубам германских солдат.
— А ты, дедусь? — звали с собой внучки.
— Мой дед почти полвека здесь жил, столько же отец и я почти сорок лет состою на службе хранить нашу Пущу. Как же я оставлю ее теперь, когда на лес идут враги?..
Немцы обшарили все оставленные дома и наутро же принялись за работу. В больших сараях у речки поставили машины, сделали запруду и принялись рубить, а потом и пилить вековой беловежский лес.
Приходили и проходили новые германцы, шли дальше вглубь Пущи. Мироныч крался за ними и везде видел одно и то же. Гибла вековая, заповедная, дорогая, даже священная для Мироныча Пуща. Стучали по лесу германские топоры, визжали лесопилки и тысячи лесных великанов падали день за днем. Часть лесного материала шла на месте на нужды войны — на дорожные насты через трясины, на плоты и плоскодонные лодки, а остальное сначала на сотнях самоходов, а позже целыми поездами отправлялось в Германию, бедную лесом…
Мы, малыми ребятами, читая романы Майн Рида, возмущались варварством краснокожих дикарей, которые скальпировали, сдирали кожу с черепа захваченных в плен. Германцы, куда бы ни приходили в эту войну, скальпировали целые области, оголяли их, обращали в пустыни…
Можно представить себе, что переживал, как чувствовал себя Мироныч, когда он из своей чащи следил за германцами. Словно его самого четвертовали. Мироныч, этот литой из бронзы старик, плакал как ребенок. Обхватив в чаще тот или другой ствол, как сына или брата, бился головой о землю:
— Сердце мое рубите, разбойники. Режете все мое тело, пилите мои ребра. Не прощу я вам, как не простил бы если бы вы отняли красоту и честь моих внучек. Погодите! Поплатитесь у меня!..
Огни в бараках стали тухнуть. Немцы легли спать. Мироныч осторожно из-за бревен к бараку. Обошел одну, другую, третью груду бревен. Вдруг из-за нее немец с ружьем на плече: стоял здесь часовым. Столкнулись нос к носу. Немец от неожиданности, с испугу, больше хрипом, чем голосом:
— Хальт! Стой!
Мироныч как будто ждал этой встречи, спокойно схватил немца обоими руками за горло. Сдавил пальцами так, что пальцы железным ошейником охватили немцу всю шею. Чуть лишь хрустнули шейные позвонки, а немец и не охнул. Сел мешком. Мироныч, не выпуская шеи, подержал с минуту, и стиснув напоследок еще сильнее, положил на землю:
— Кончился.
Дальше пошел еще осторожнее. Там зги не видать. Шагах в трех впереди новый немецкий легкий окрик. Мироныч в ответ чуть хрюкнул и смело навстречу. Грудью натолкнулся на другого солдата-немца. Новые тиски — и этот лег на землю. Снял из-за плеча ружье, скинул котомку и пошел с ней вдоль стены на крыльцо барака. Долго что-то копошился там. Ополз кругом барака, там тоже прилаживался что-то. Вернулся за ружьем, снял теплый треух, перекрестился…
От последнего угла бегом через поляну до леса. Притаился за деревом-великаном и ждет. Прошло минут пять. Показались большие огненные языки. Лизнули по стенам барака и пошли гулять до крыши. Поляна осветилась багровым огнем. <…> Поднялись крики захваченных огнем в доме. У Мироныча глаза горели, как у волка. Раздувались ноздри. И Мироныч не то шипел, не то шептал:
— Пущу, нашу Пущу губили. Сами погибнете в ней!
Так как лесопилка и лесные склады при ней зорко охранялись от сторонних людей, жителей не подпускали и близко, то германские власти решили, что пожар произошел от неосторожности самих погибших в огне. Были изданы новые строжайшие предписания блюсти осторожность обращения с огнем. Но не прошло и недели, как на расстоянии 30-40 верст в округе вспыхнули новые три пожара. Сгорели еще три лесопилки, с ними бараки рабочих и горы заготовленных лесных материалов. Очевидно, это не могло быть делом одной печальной случайности. Германцы стали искать поджигателей. Хватали жителей окрестных поселков и хуторов, чуть они выходили за свою околицу после сумерек. Сажали в тюрьмы, иных отправляли внутрь Германии, человек до десяти повесили…
Г.Петров