От Афгана до Дейр-эз-Зора.
Где-то в начале застойных 80-х, работая в небольшой газете, помнится, я получил задание написать о только что открытом школьном музее, посвящённом недавно погибшему парню, выпускнику этой школы, отдавшему жизнь в далёком Афганистане.
Школа была небольшая, двухэтажный домик на окраине города, в промзоне, а сам музей представлял собой пару витрин в школьном коридоре с личными вещами (записная книжка, что-то из формы, какие-то школьные грамоты и фотографии с принятия присяги).
Об «интернациональном долге» воюющих (и гибнущих) в Афгане ребят знали все, хотя официальная пресса держала «мхатовскую паузу», не спеша раскрывать подробности «тайной» войны. Но на бытовом, человеческом уровне власть пыталась воздать скромные почести погибшим 18-летним парням, которые (разумеется) не имели права выбирать, где им служить «отчизне».
Школьный музей был попыткой нравственного компромисса — совместить непопулярную и «тайную» (для общества) войну с моральной ответственностью перед родными и близкими, — попыткой воздать должное памяти погибших в условиях официальной молчанки.
Заказанный мне материал (который просматривался и утверждался так называемым «первым отделом») как раз и должен был совместить эти странные подходы: рассказать о героизме человека, обходя военные детали его гибели.
Я листал странички выгоревшей на солнце и потрёпанной записной книжки — совсем мальчишки, посланного «престарелой» властью умирать за её имперские интересы в чужую страну.
И среди прочего — там был текст какой-то армейской песни (сейчас уже смутно помню слова). О каких-то песках, обжигающем солнце, о военном братстве, романтике южных гор и пыльных дорогах.. Это было так пронзительно, что я не мог не взять эти строчки для текста статьи. Но прекрасно понимая, что их «зарубят» в «первом отделе» по причинам военной «секретности» (вдруг коварный враг узнает, о чём поют бойцы в Афганистане), — сослался на то, что речь идёт о тексте школьной песни (дань детской, походной романтике).
Редактор с подозрением посмотрел на листы, готовые отправиться в типографию: «А это действительно школьная песня, вы уверены?» «Конечно, — соврал я, — из детской, школьной книжки..» Так и вышла эта статья о погибшем мальчике — с армейской песней, которую он выписал когда-то своим детским почерком.
Вряд ли я понимал тогда, почему так важны были эти строчки. Но теперь, пожалуй, могу сформулировать: это было уважением к той реальности, в которой он отдал жизнь. Цензурировать и прятать эту трагическую реальность казалось чем-то недостойным. Я не мог знать обстоятельств гибели, у меня не было доступа к военной информации, — но я мог проявить уважение к личности этого парня, которому выпало несчастье родиться и погибнуть в «бездарной стране».
Почему я вспоминаю об этом? В конце-концов, история безымянных могил псковских десантников, закопанных «инкогнито» в землю родным государством, — сняла последние вопросы к облику этой власти.
Но даже советский режим (столь же имперский, милитаристский и антигуманный) не закапывал «героев» своих подлых войн втихаря, под покровом тайны, в безымянных ямах, не отрекался от собственных граждан и даже открывал музеи в школах (пусть даже из соображений ложного патриотизма).
Деградация российской жизни, её расчеловечивание (от молчащей верховной власти до молчащей родни с компенсацией в кармане) — представляет собой огромный контраст даже в сравнении с советскими временами.
Эпоха «гибридных войн» путинской России — совпала с эпохой «гибридной совести» нынешнего общества. Да и жертвы тайных войн сильно поменяли свой человеческий облик.
Если наёмников Вагнера и ждут школьные музеи в будущей стране, то скорей уж на стендах «позорного прошлого».
оригинал — https://www.facebook.com/alexandr.hotz/posts/1077746755698336
автор — Александр Хоц